Ольга Лукьянова чувствует стихию народного языка. Многие строки поэтессы являют читателю благозвучность и гармонию слова в отсутствие привычных сухих филологических прикрас. Дыхание стихотворений Лукьяновой очень русское, в её поэтическом мире живёт множество примет родного края, узнаваемых черт национального характера, а также сердечная приверженность отеческой традиции, органично соединяемая с мировосприятием современного человека.

© Лукьянова О. И., стихи, 2014. © Кан Д. Е., составление, вступительная статья, 2014. © Лютая Р. В., проект оформления книги, 2014. © Искусов А. Ф., дизайн, 2014.
В оформлении книги использованы сюжеты картин Владимира Маркова

5

ВЕДОМЫЕ РОДИМОЙ РЕЧЬЮ

«Прогресс неумолим», — говаривала героиня известного отечественного кинофильма. Сказанное следует уточнить в плане неумолимости прогресса к самобытности национальных языков. Благодаря пресловутому прогрессу мы живём в эпоху унификации языка. На уровне межгосударственном нам вместо языкового этнического полноцветия уже по факту навязано англо-американское «эсперанто». Но паче всех бед, что по мере нашего продвижения к общемировым ценностям стирается и становится более плоским в масштабах государства национальный полноцветно-самоцветный язык — русский язык, созидаемый многими поколениями великих и безвестных (но оттого не менее талантливых!) словотворцев. Язык, завещанный нам многими поколениями наших предков. Язык, выстраданный нашим народом в течение веков и даже тысячелетий. Не зря Пушкин, когда писал «...и назовёт меня всяк сущий в ней язык», под словом «язык» подразумевал «народ», считая эти слова — синонимами. Не зря сказано другим великим человеком, что нужно много-много истории, чтобы получилось немного языка и литературы. В тигле трагической и одновременно великой истории нашей страны выковался-выплавился язык, в котором, по меткому замечанию Ломоносова, есть крепость немецкого, дружественность французского, деловитость английского, сладкозвучие итальянского языка...

Но таков ритм современной жизни, что языковое богатство становится обременительно: некогда в суета сует подбирать точные эпитеты и «заморачиваться» на забытые и подспудные смыслы «родовитых

6

слов». И родовитые слова вытесняются из повседневного обихода безродно-беспородными (и потому куда как более «лёгкими на подъём») иноземно-залётными словами-выскочками, не имеющими глубоких корней, похожими то на «айтишное» кукареканье, то на подростковое чириканье. Вот почему сегодня так важна русская национальная литература — духовная и нравственно-эстетическая «млекопитательница» нации, защитница огромного языкового наследия и богатства, которое мы обрели в процессе истории страны. Применительно к Слову — Богатство следует писать с заглавной буквы, ибо это языковое Богатство в изначально-корневом смысле этого слова, ибо «В начале было Слово, и Слово было Бог, и Слово было у Бога..».

Однако много сегодня говоря о природных материальных богатствах — нефти, газе, лесах, сланцах и прочем, мы напрочь забываем, что главное наше Богатство —
Богоданный язык наш. В языке заложен национальный код будущего и прошлого, заложена судьба России вообще и каждого из нас в частности. К сожалению, литературу-хранительницу языка сегодня в России встретишь нечасто. Она существует «точечно», не поддерживаемая должно на государственном уровне, не приветствуемая коммерческими издателями. Существует порой как некое недоразумение, как бы отдельно от государства и общества. Но при этом она — в каждом из нас, покуда мы — русские люди. Такой вот парадокс!.. Редкие встречи с такой ярко окрашенной языковым богатством литературой — радость. И такую радость я испытала при знакомстве со стихами поэтессы из Воронежа Ольги Лукьяновой.

7

Как редактор этой книги не могу сказать, что в творчестве Лукьяновой всё идеально с точки зрения «чистой филологии» — той «филологии», что напоминает хлорированную воду. В хлорированной воде, в отличие от живой, природной, родниковой — ни песчинки, ни листика не встретишь. Но не стерильно мёртвая, а родниковая вода, вода нашего рода — животворит! Это же можно отнести к книге Ольги Лукьяновой, Важно понимать: неизбежные для каждой рукописи (ибо идеальных книг, как и идеальных людей не бывает по определению!), хотя и редкие, филологические особенности в стихах Лукьяновой — есть следствие именно «избыточности», а вовсе не «недостаточности» языка И этот принципиальный момент надо чётко зафиксировать в сознании тех, кто будет читать эту книгу.

Сама же я, читая стихи Лукьяновой, невольно вспомнила, что Воронежская земля, на которой живёт поэтесса, является родиной замечательного нашего словохранителя А. Н. Афанасьева, чьими работами зачитывались Клюев, Есенин, Кузнецов... Именно Юрий Кузнецов в своё время открыл мне Афанасьева, подарив трёхтомник «Поэтические воззрения славян на природу». Увы-увы, в плане Афанасьева я не была прилежной ученицей Юрия Поликарповича! Подумалось: «Зачем мне воронежский Афанасьев, если у меня есть «свой» оренбургский Даль?..», — оренбургские уральские народные речения мне были куда как привычнее и роднее с детства. Так казалось тогда. С годами открыла простую истину, что разные речения России — единое и неделимое целое. Как разные реченьки — единая российская гидросистема. Будучи воспитан в стихии природного народного

8

языка одного российского региона, ты уже подспудно «подключён» к стихии всей исконной русской речи. Чтение стихотворений Лукьяновой — наглядное тому подтверждение.

Поэтессе Ольге Лукьяновой повезло. Судя по её стихам, она выросла в обнимку со стихией народного языка, она — его детище, причём благодарно талантливое. Уж не знаю, читала ли она великие труды своего земляка А. Н. Афанасьева, но несомненно, она следует в исповедуемой им русской языковой традиции. Многие стихи Лукьяновой поистине самоцветны. Иным не грех и позавидовать (а иначе зачем читать других поэтов, если у них тебе нечему завидовать и нечему поучиться?!). Оно конечно, самоцветные стихи тем паче нуждаются в тщательной «ювелирной» литературной обработке. Про иные лукьяновские «самоцветы» можно сказать — хотелось бы улучшить, до-огранить. Но по зрелом размышлении понимаешь: настолько самобытен изначально-исходный природный словесный материал, что грех без самой что ни на есть насущной надобы трогать «филологическим резцом» это самоцветие! Эту красоту слова, прекрасную именно отсутствием филологических прикрас. Дыхание стихов Лукьяновой не просто русское, но — настолько русское, что даже франкофонные «анжабеманы», обильно рассыпанные по её стихам, не в силах «сбить» это дыхание!..

Эта книга имеет православную направленность. Стихов православных в современной поэзии достаточно и даже предостаточно (так в своё время хватало стихов о партии). Иную лирику, которую некоторые авторы позиционируют «духовно-православной», впору назвать «приходской». Ибо вся суть её

9

заключается в более или менее грамотном пересказе Библии. Лукьяновская книга — книга именно духовных православных стихов в самом высоком смысле этого понятия. Она навеяна и пронизана Верой не сусальной-бездумной, но — осознанной, творчески выстраданной и порой горчащей, с которой, собственно, и начинается наш путь к Богу. А начинается он, как известно, с осознания собственной греховности и изначального человеческого несовершенства перед лицом Творца Созданные Им по Его же Образу и Подобию, мы никогда не будем Ему равны, хотя всегда будем к Нему стремиться... Неженская внутренняя суровость, которой отмечены многие стихи Ольги Лукьяновой, заставляет вспомнить о том, что Вера, Надежда и Любовь — не просто высокие Слова, пусть и Богоданные. Не просто женские имена, облечённые святой Благодатью. Вера, Надежда, Любовь — великие таинства, освящённые Создателем и доступные душе и духу человеческому лишь по вдохновенному наитию.

Когда Ольга Лукьянова в одном из своих стихотворений называет наш мир недостроенным храмом, вспоминается присловье о том, что когда дом окончательно достроен, то в него входит смерть. Ведь дом, как и храм, как и весь наш мир, мы призваны строить постоянно, противостоя законам смерти и энтропии. Как и наш путь к Богу никогда не может быть завершён при нашей земной жизни. Всю свою земную жизнь мы, Его создания, идём к Нему, взлетая и падая, горюя и радуясь, ощущая в душе свет Истины — и заблуждаясь, истекая горючими слезами покаяния и материального несовершенства. Но «блаженны плачущие, ибо они утешатся»...

10

Слёзы в книге Ольги Лукьяновой — это высокие бытийные, хотя порой проистекающие из бытовых коллизий слёзы любви и вдохновения. Бог-Творец «вдохновенно вдохнул» в созданного Им из праха земного человека Свою Божью искру. И неважно, кто мы, Его создания: поэты, творящие стихи, или читатели, внимающие стихам. Важно, чтобы вдохновение не покидало нас.

Диана Кан, поэтесса, член Союза писателей России

11

ПО ТАЙНЫМ ТРОПАМ

13

РОДНАЯ РЕЧЬ

Ещё поёт церковный хор,
и колокол медовым звоном
втекает в дремлющий простор
и растекается по склонам.
Давно у Господа сочли
страданья, слёзы и увечья.
А мы по тайным тропам шли,
ведомые родимой речью...
Бурлит России океан
в снегах, дождях, акаций цвете.
И длится жизней караван
из повестей и междометий
под колокольные века
и неусыпное моленье...
Сияет Божия строка,
как небеса в Богоявленье!

14

* * *

Жгу свет. Читаю по ночам.
И мама не ворчит.
В потёмках теплится свеча.
Мать шепчет у свечи:
«Авось, простит Господь её,
ведь были женихи...».
Да поросло «житьё» быльём —
влюбилась дочь в стихи.
Теперь ей глаз не отвести
от листьев на ветру.
В дом дождь лишь в гости зачастил.
Вот, явится к утру —
и ну поклоны отбивать
у окон без конца.
И всё текут, текут слова...
И светлый весь с лица.
И всё зовёт куда-то ввысь.
А матери невмочь.
И шепчет: «Боже, оглянись!
Совсем пропала дочь...».

15

* * *

По позднему снегу. По ранней капели.
Когда Божий мир, как скворечник, свистит.
Когда синеву ощущаешь на теле,
а сердце от запаха воли частит.
По райской тропинке России безбрежной
с печалью на сердце и болью в глазах
бредёшь потихоньку всё выше. И реже
тебя тянут руки калины назад,
где будут багровые ягоды с кровью
и песня-насельница русской души,
где крест да воронья орда в изголовье...
Где вера в Христа расцветает в глуши.
И память останется — в сене иголка.
И если сподобится в небе возлечь
на облаке сонном, неправедно-колком, —
потянет к земельке родимая речь...

16

* * *

Я тихо сижу на диване,
и тихо читаю стихи.
И чувствую, что без стараний
вплываю в мир — из шелухи
малогабаритной квартиры,
где крики за стенкой и брань...
А солнце — как Божия лира,
и занавес — Божия ткань
взлетевшая утра святого,
и птицы мудры и тихи.
Ведь всё же из Божьего Слова
читаю я, плача, стихи.
Округ без труда проплываю
на старом диване своём —
и даже собаки не лают,
и даже затих мальчик Гром.
Ничто не нарушит звучанья
словесной высокой струны...
И Бог не грозит обнишаньем,
коль Божьему Слову верны.
Плывёт мой диван по-над Доном,
над Волгой, Окой и Донцом.
Над Родиной — ласковым домом.
Над чьим-то радушным крыльцом..
И радостный ветер приветлив.
И томик не дрогнет в руках.
...Есть всё же диваны на свете,
что здорово смыслят в стихах!..

17

ДОЖДЬ В РЯЗАНИ

Сергею Есенину

Дождь тихо разговаривал со мной:
печаловался, всхлипывал, смеялся.
Стоял неодолимою стеной.
Кружил берёзы в лёгком летнем вальсе.

Топтался у рязанского крыльца.
Протягивал мне мокрые ладони.
И, веселясь, плескался без конца —
так, что казалось, в радости утонет.

Всё перепутал странный милый дождь:
дороги, времена, поэтов, женщин...
Ты просто от любви с ума сойдёшь
к рязанской сини, домикам бревенчатым,

к звенящей меди всех колоколов
в венце терновом из вороньих крыльев.
Ты сгинешь у берёзовых стволов
в стране, где сказки прорастают былью!

Поверь, прошу. Мне нечего терять —
ну, разве только горсточку душицы
да соловьев заливистую рать,
что из страны берёзового ситца,

в которой быть поэтом — высший знак!
И много слёз. И чистое дыханье.
И слово реет гордо, будто флаг,
над миром, околдованным Рязанью!..

18

* * *

Предел зимы — слепого торжества
усталых лиц и суетного слога
Печаль пространства Праздничность предлога,
вселяющего точный смысл в слова.

Предел размытых линий февраля, —
хоть движешься по ледяным ступеням,
и, торжествуя, обгоняешь время
и вверх идёшь, всю жизнь свою деля

на «до» и «после» зимних фонарей...
Ну, вот прожил ещё годок, небOга!
Всё молишь у сиятельного Бога
не открывать сияющих дверей

в иную жизнь, где радость — соловьем
поёт, поёт... И счастью нет предела!
И я всё пела, пела... эко дело!
Не заплясать бы перед муравьем!..

19

* * *

Александру Нестругину

Запоздало нынче бабье лето.
А «терновка»-слива — синий мёд.
И колючки — на венец поэтам,
чтоб не баламутили народ.

Запоздали чувства. А приветы
нынче слать и вовсе не с руки.
Наберу колючих дымных веток,
опущу в печаль твоей Реки.

И собьются веточки в веночек...
Приплывёт он прямо в краснотал:
ты там бродишь средь родимых кочек,
где чудное счастье отыскал, —

впрямь, чудак из старой русской сказки...
Ты возьми веночек тот, возьми.
Колко жить — да не Христовы страсти!
Птиц последних с лаской покорми

хлебной крошкой, ягодой рябины.
Бог простит грехи твоей Реки.
Будете вы Господом хранимы,
мудрые Расеи простаки.

Будете вы петь на свете Божьем
о краях, где Дон — что молоко.
Не уйти с ведёрочком порожним,
коли любишь слишком глубоко!..

20

* * *

Серебряный свет. Ты куда, ты куда?
Ты мне обещал быть со мною.

— На мельницу я, где ночная вода
присыпана пылью мучною.

А ты куда, милый кружащийся дождь,
со мною играющий в прятки?

— А мне освежить надо матушку-рожь,
хочу пробежаться по грядкам.

А ты куда, ветер? Как заяц-русак
бежишь от меня. Я — в обиде.

— А мне надо срочно надуть паруса,
чтоб страны корабыль увидел

А как же мои одинокие дни
без дождика, света и ветра?

— А ты их в зарю, как детей, заверни.
А ты разукрась их все щедро:
лучами, цветами, плодами добра —
и будешь жива Божьей лаской.
И строки взметнутся ввысь из-под пера,
маня голубиной окраской...

21

* * *

Анатолию Жигулину

Мерно поезд качается.
От словесной томлюсь шелухи.
В жизни радости просто случаются.
Вот, читает Жигулин стихи.

Из вагонного радио
хриплый голос звучит нараспев.
Может, дёрнуть стоп-кран лихо надо бы —
и застыть среди тонких дерев,

и обнять одно терпкое,
ощущая кору на щеке.
Ах, как тяжко нам жить страстотерпцами
до последнего стука в виске!

Слышу песню Воронежа,
вижу вишни донских хуторов.
Позабуду я многое. Но уже
не забыть мне родимого зов.

Тишину подмосковную
громкий поезд оставить спешит.
Называется горестно «кровное»
то, что в памяти больно стучит.

И какою бы клятвою
ни клялись мы в любви родникам,
лишь бы боль в нас о них не иссякла бы.
Да была б, как родник, глубока!

22

* * *

Тоска и грусть заполонили сердце,
когда сказала прошлому: прощай...
И месяц, словно серп (и звался: «серпень»)
мне грустную дорогу обещал.
Чумацким шляхом плыли в Украину
раздувшиеся тучи, как волы.
Мой мир радушный безоглядно сгинул,
лишь память, словно горсточка золы.
Я знаю, обо мне там плачут птицы...
На Родине — «казанской сиротой»!..
У Матушки «Казанской» яснолицей
вымаливаю благостный покой.
И всё едино — Небо и землица,
и Бог един: Он наших зол «сумний».
И чья-то хата, вросшая в границу,
не знает из какой она страны...

23

ОТЗВУЧАВШЕЕ ЛЕТО

25

* * *

Ну, что же ты так хлещешь, летний дождь,
мне сердце надрывая гулкой дробью?
Пожалуй, пропаду я ни за грош
и утону в воспоминаниях. Попробую
перелистать шаги свои и дни.
За тополями я жила, вмещая
июль, что тихо Господом храним.
Был горек сок на коже молочая.
Так просто жить под плеск донской воды!..
Хоть ласка эта не была безмерной,
но лишь она способна дождь родить,
к которому подходит слово «верность».
Но не ко мне мой удивлённый день
взметнулся ввысь карасиком-дурашкой.
Я так привыкла к царству берендеев,
где тополь мне последнюю рубашку
отдаст и убаюкает теплом...
А ласка — что? Она мелькнёт лисою.
А мы ведь не умрём. И поделом!
Мы где-то будем плакать за листвою...
И дело тут не в молодости, нет:
ведь мы живём, хоть мёртвые — родные!
Дождь кончится. Ты купишь мне конфет,
а я люблю ромашки полевые.
А я люблю, когда после дождя
под радугой стоишь ты в Божьем свете —
и никого! Лишь этот дождь и я,
оставшиеся в отзвучавшем лете...

26

1

Сладко и радостно пахнут левкои.
Кто-то поёт «Аллилуйя» во тьме. Странная,
хладная, чуждая смерть,
кажется, вовсе не обеспокоит.
Только и хочется в знойную пору
тихо уснуть в поднебесной траве
и распрощаться со всеми навек:
путь начинать на Великую Гору...
Там, на Великой Горе, тихий Ангел
ждёт не дождётся с земли ходоков,
белые скинии из облаков
напоминают пастушьи яранги.
Будет душа моя тихой пастушкой
души небесных оленей пасти...
Но не успели мечты расцвести —
дедовский голос я слышу: «Свистушка!
Ты всё мечтаешь о Божием чуде.
Некому с поля козу привести».
Вижу крапиву я в строгой горсти.
Надо спускаться мне (не было б худо!)
душу упрямой козы успокоить...
Будем мы с ней на Великой Горе
жадно вдыхать по июльской поре
запах немыслимо-сладких левкоев!..

27

2

Так тихо, так сонно, так странно
мой полдень мне в душу втекает —
с небесного киноэкрана
летит лебединая стая.
Летит она в зал онемевший,
что замер пред преображеньем,
чтоб жизни пустоты и бреши
наполнить крылатым движеньем.
А я за фигуры цепляюсь
экранные, висну на титрах.
Но всё-таки в жизнь выбираюсь
из кино-индийской палитры.
Бреду вдоль берёз виновато
и сладко вздыхаю: «Вот дура!..
Чуть-чуть — и попала бы «в лапы»
чернющего Раджа Капура»...
В кладовке найду свои санки,
взберусь на промёрзшую гору.
Узреет Господь христианку,
отправит индийское горе
в сезоны дождей надрываться.
А я — по России на санках.
К ней клонятся ясени-братцы.
И ветер выводит: «Осанна!».

28

* * *

Сентябрь палехом расцвёл.
И лаком дождь покрыл футлярчик -
папье-маше червонных сёл.
И золото дерев всё ярче,
всё глубже этот фон в ночи,
длинней фигуры, кроны, лики...
И колокол — огнём свечи.
Пылают радужные блики
и жгут рубахи кумачом,
и у девиц змеятся косы.
И мир — пшеничным калачом,
и липнут, словно к мёду, осы...
Там дни с отливом янтаря.
Персты и перси заострённы
красавиц, что в краю парят
малиновом и златозвонном.
Ласкают взор, тепло даря,
там самовары и баранки
и Божьи кудри сентября
смиренно блещут спозаранку.
Мы глаз не в силах отвести
от этой русской Палестины,
где палехские жжёт мосты
октябрь-богомаз — что инок,
он погружает всё в мольбу.
И простота как Божья Правда:
— Ей, Боже, по Руси гряду!.. —
Святых Небес святой отрады!
Он тихо-тихо обойдёт
с кадилом каждую лощинку
и тихо на небо взойдёт,
смахнув сентябрь, что песчинку...

29

* * *

Память моя, уходи восвояси.
Там тебя ждут белобрысые сны.
Там до сих пор откликается ясень
на сонный шёпот подруги-сосны.
Там желторотое радио пело,
на сковородке яичный желток
так раскалялся воинственно-смело,
словно он солнца ершистый браток.
Там разливались гармони на дачах,
с вишен стекала густющая кровь...
Там я в траве задыхалась от плача,
зная, что есть злая рифма «любовь».
Страшная рифма Замены ей — нету.
В Дон только броситься с белой горы!
Кончится Дон... Вот тебе и край света.
Там и живут-то одни глухари,
что в сторожах у России и лета
с кровью густющей. Я знала, что Бог
слёз мне отмерял на долю поэта...
Дон приголубит, к поэтам не строг.
Пусть комаров разъярённые рати
будут воинственным зудом стращать.
Там я однажды усну на закате
в длинных бескровных ладонях хвоща
и упаду в золотые объятья
памяти знойной, шипом проколов
сердце, прикрытое ситцевым платьем
(чайная роза — виновница снов)...
Память, прости. Я тебя короную!
Твой поцелуй в ледяные уста
расколдовал озорницу дрянную,
что продремала годочков полста!..

30

* * *

А если б любовь и сбылась бы,
в тот Богом назначенный день?
Душа от печали спаслась бы?
Но не проявлялись нигде
следы сновидений забытых:
ни в шуме осин, ни в дождях...
И город уснул, как убитый,
устав от величья вождя.
И думать о том теперь странно,
что жаворонок в три утра
от алого неба отпрянул,
моих не заметив утрат.
И ведать про то теперь страшно:
ведь Бог ошибиться не мог!
И Ангел-хранитель, как пращур,
глядел, неподкупен и строг
из тайных чертогов Эдема,
как я разминулась с тобой...
И мудро слагал он поэму
о нашей любви неземной!..

31

* * *

Сестре

Помнишь, Ира, дебри ежевичные.
Помнишь Дона тусклый малахит?..
От коровьих спин был луг коричневый.
Помнишь, однолетки-пастухи
так глазели на приезжих девочек
в платьицах не сельской белизны —
знатоки садов, лихих припевочек,
трактористы не из записных!
Сельская бесхитростная праведность:
всяк, как месяц, всюду на виду...
И пытал нас дед: «Ну чем же ндравится
жисть вам в этом скачущем аду?..».
Помнишь, помнишь мамино спасение —
пыльное сельцо Сухой Донец?
Сколько там Рубцовых да Есениных
по врождённой звонкости сердец!
Голоса сольются у околицы,
где сирень белеет на кустах.
Так поют! России будто молятся,
у которой полземли в крестах...

32

ВЕСНА

По имени её я назову —
оно взовьётся ласточкой в просторы,
и синий свет ворвётся наяву,
пробив, уныло виснущие шторы.
Ещё не пробудившись ото сна,
в котором жизнь цвела совсем иная,
уже пойму, что властвует весна,
из снов моих тихонько ускользая.
На камушек смирнёхонько присев,
меня дождётся у речной излуки.
С ней рядом будут горлинка и лев,
чтоб удивить и разум, и науки.
Ей омофор ткут ловко паучки...
Пред нею тает всякое злословье,
сердца пред нею рвутся на клочки —
она, и впрямь, из Божьего сословья...
С её приходом в душах — благодать,
и на неё всегда во всём надежда.
И даже на иконе Божья Мать
чудотворя, смыкает сладко вежды...
Весны дыханье — запахи цветов,
листы дерев мелькают, словно титры.
Гудят ей корабли из всех портов...
И главы храмов царственны, как митры!

33

* * *

Уже потеплело всерьёз и надолго.
Над звонницей гулкой сияют кресты.
Стихами завалена книжная полка,
и пахнет сиреневым утром густым.
Сердечно глядят манекены в витринах.
Орут в подворотнях от счастья коты.
Я в храм направляюсь, чтоб срочно отринуть
бесцельно-досужие дни маеты
унылого города, ранних потёмок.
Домой возвращаясь, сирени куплю...
И месяц за ворот, как сонный котёнок,
нырнёт и мяукнет чуть слышно: «Люблю»,
и вечер утонет в сиреневом дыме,
смешавшийся с запахом ладана впрок.
Я вспомню о море в сиреневом Крыме.
И, как белый флаг, треплет шейный платок
сиреневый ветер... И где-то на крыше,
как Божий цветок, расцветает звезда...
Я слышу, как город задумчиво дышит —
так дышат весной от любви города,
так дышат весной голубые соборы,
Так дышит, насытившись небом, земля...
И тихо, как лодки, плывут разговоры.
И ветки, набухшие соком, болят...

34

* * *

Уже опустились на кашки
прозрачные крылья стрекоз —
и стылое слово «вчерашний»
зачем-то сегодня сбылось...
И лето, как иволга, звонко
поёт и поёт о любви.
Листва облетает сторонкой
пока мостовую, на вид
поставив июлю и зною:
нельзя обойти, не учесть,
что ветви заплачут, заноют,
приняв предосеннюю весть.
Но что мне до этих бывальщин?
В зеркальном стрекозьем крыле —
весёлый грошовый шарманщик-
июль среди буйных полей.
Он крутит шарманочку сладко...
Мир в люльке Творца — без забот!
А мне эти жаркие «святки»
всю жизнь будут сниться, не год.
Ах, свет мой! вчерашний и вечный...
Ах, лето! в тебе бы пропасть!..
Как глупый счастливый кузнечик
скакнуть в изумрудную пасть —
и где-то посвиркивать в глуби,
не мысля, как жизнь коротка!
Вчерашнее лето пригубив
(яд сладок!) всего три глотка —
и меж огневыми глотками
княгинюшкой в лёгком шелку
чуть слышно прищёлкнуть перстами
на сказочном бабьем веку!..

35

* * *

Холодный июль високосного года.
на улицах пусто. И только грачи
подобьем плывущих по воздуху лодок
в тумане скрываются с грузом кручин
людей, не дождавшихся солнца и света...
А впрочем, Россия — из северных стран.
Годов високосных похожи приметы.
А в смысле погоды как раз не тиран
умеренный климат центральных губерний.
Бывает от клевера сладко в груди.
И, будто земля просушила наперник —
летит одуванчиков пух впереди
твоих замечательных будущих вёсен,
что Господу вЕдомы, но не тебе.
А ты во всём ставишь лишь знак переноса:
в словах, обещаньях, прощеньях, судьбе...
И только когда захлестнёт непогода
тебя и Россию, а может быть, мир —
ты выплачешь слёзы. И в поисках брода
из суток разбухших, промозглых квартир
поймёшь скрытый смысл високосного года —
грачей домовитых простое житьё,
сиренье России, терпенье народа..
Грач в доме хозяин! В гостях — вороньё.

36

* * *

Когда-нибудь и я остановлюсь,
устав от бега, на земной орбите.
Полночный ветер мне сыграет блюз
на городском обшарпанном граните.

Я не приму такой расклад вещей,
во всём готова Богу покориться:
пусть помечтает дядюшка-Кощей,
как бы упиться кровью голубицы...

Уж я-то знаю — смерть его хитра.
Ну, а моя — премилая старушка.
За чашкой чая даст приказ ветрам.
Ах, не желаю! Так меня за ушко

на солнышко, на площадь, где народ
шары пускает в небо озорные.
...Но мной ещё не пройден поворот.
Но мной ещё не загнаны гнедые

дни, что мне предназначил мудро Бог.
И я ещё покуда в белом списке.
Ещё в руке оранжевый мелок.
Ещё во рту тягучие ириски.

И, верю я, не замутнён исток...
И вырастают на камнях фиалки.
И ведаю, откуда я и кто,
хоть разминулась с палкою-копалкой...

И предо мною голая земля
не убоится наготы и студа.
Страшнее смерти — память оголять,
не веря в то, что ты — не Божье чудо!

37

ОЖИДАНЬЕ

С.

Коль приедет — буду рада.
Только нет, не приезжает.
Пред иконой свет лампады
потихоньку умирает.
Свет бледнее и бледнее.
И затих в когтях у ночи.
Не заплАчу. Не умею.
Отличаюсь тем от прочих.
Плакать будет сердце-птица.
И душа — чудной метелик.
Сарафан сошью из ситца,
чтоб во все глаза глядели
на какую королеву
ты махнул, спеша, рукою.
Я — направо. Ты — налево.
Над водою над донскою
тихо-сонно смотрит месяц
на волненье моих кружев,
ногу с неба в воду свесил:

— А не я ли тебе нужен?
Я, царевич-королевич,
стану гладить тебе косы.
Да видал ли кто из девиц,
из росы хрустальной россыпь
ожерелий? да булавки?
Награжу тебя по-царски!..

Ох, жених, конечно, славный
месяц с выправкой гусарской!
Только молодца Ивана
за грехи Господь назначил,
а ему стихи желанны.
У него карман гордячек...

38

* * *

Руки снова пахнут летом.
Сеном пахнет голова
Я живу, как все поэты.
Жизнь проста как дважды два...
В моей жизни все пичуги
мне свистят из всех щелей.
И с небес ко мне в лачугу
проливает Бог елей.
И тотчас же мир пропахнет
красотою луговой.
Ночью — совушка лишь «ахнет» —
месяц, славный рулевой,
жизнь мою направит к Богу
через всё моё «бытьё»:
потихоньку, понемногу,
чтоб не знало вороньё,
чтоб мои стекляшки-годы
не склевали до зари —
через малые народы,
через все календари
расписные, отрывные.
Ну, а там уж будет край,
где снега растут льняные
перед лесенкою в Рай.
И спрошу я: кто последний?..
А известнейший поэт
(на земле оставил след он)
мне предъявит свой билет.
А я — соня-недотёпа,
у меня билета нет.
Знать, ещё житьишко штопать.
добывать авторитет!..

39

* * *

Клёнов ноябрьских грубеет кора.
Мне восемнадцать лет было вчера.
И, как вчера, распевает щегол,
что он девицу из дома увёл,

и лишь ему она будет верна...
Бросит Господь золотого зерна —
будем клевать его в сонной тиши,
будем певать, чтоб с небесных вершин

бисер струился на платье Руси...
Боже, Твоими судьбами спаси!
Ах ты, щегол-сердцевед, душегуб,
слов заповедных не много ли с губ

горько роняю? В дорогу пора
Мне восемнадцать лет было вчера..

40

* * *

Папе

На фотографии — отец
в шахтёрской каске и спецовке.
Я прячу от чужих сердец
любимый снимок мой отцовский.
И проживаю трудный срок,
напрягши волю до упора.
И слышу: «Мир порой жесток,
а ты крепись. Ты — дочь шахтёра!..».

41

* * *

С одуванчиком-парашютом
я взлетаю под облака.
Заповедным небес маршрутом
пролетаю. И свысока
вижу чащи и вижу пущи.
Грозен лиственный океан!..
Слышу зов, из глубин зовущий,
словно зверь, что попал в капкан.
Стонут реки, холмы, пригорки...
И, тихонько сойдя на дым,
одуванчик мой соком горьким
растекается по густым
недозрелым кустам морошки,
ежевичным чернильным снам.
Я взлетала не понарошку —
падать больно в крапиву прям...
Будут птицы кричать тревожно,
И отыщет меня мордва.
Скажут: «С неба упала, Божья!
и, однако, ведь не мертва...»

42

СОСЕД

Герою
Советского Союза
И. Я. Остапенко

Он кашлял всё.
И что-то клокотало,
хрипело в нём,
как в треснувшей шарманке.
А в марте
как-то вдруг его не стало.
И во дворе не сушатся портянки,
и во дворе
не пахнет самокруткой...
Пёс выл, скулил —
почти по-человечьи.
Какие
нескончаемые сутки!
Какие
расточительные речи!
В сирени вся
могильная воронка...
Как он ласкал
беспалыми руками —
запомнила
соседская девчонка
с недетскими
тогда уже глазами...

43

ИЮЛЬСКИЙ ДОЖДЬ

А дождь прошёл, и запах чуда
остался в рощах и садах —
на землю грешную Оттуда
сошёл, ей ясности придав...
Земля светилась бирюзово.
В реке поплыли купола,
поняв, что просто Божий зов он
и Небу чистому хвала!
И пусть земля не светоч Горний,
но по июльской мостовой
прошёлся дождь как Божий дворник,
и мёртвый город — стал живой!
Дождь не вошёл в метеосводки,
в колодце лета вдруг пропал.
И только видели высотки
какие он высоты брал!..

44

* * *

Упадёт горошинкой слеза моя
во пухову землю — прорастёт...
Все полягут травы ночью замертво,
как метель воступит в хоровод,
рукавами белыми потряхивать
будет под ветров разбойный свист.
Кинет в ноги снежную папаху ей
лихо стройный тополь-гармонист —
и надрывно вскинется, и клонится.
Ох, краса!., бела, да холодна.
Так, что всё чуть тёплое — хоронится.
Не родня и я ей, не родня.
И не ровня этой раскрасавице,
у которой очи ледяны.
Мне хотелось, чтоб была в наставницах
у меня подруженька весны —
слёзная капель, что в окна Храмовы
застучит, запросится попеть...
Воздохнув, поймёшь, что можно заново
что-то пережить ещё успеть.
Пусть облепит ноги грязью вязкою
мне земелька родна досыта.
Всё же я иду-бреду за ласкою,
что стекает с Божьего Креста.
И звенит, звенит вдали бубенчиком
светлая проснувшаяся Русь...
И смеюсь да плачу я младенчиком.
И заледенеть ещё боюсь!..

45

У ЖИЗНИ В ГОСТЯХ

47

* * *

Мне в окно только небо и видно —
белый-белый безбрежный простор!
И ничуть, ну ничуть не обидно,
что земли не касается взор.

Иногда облака, как белуги,
проплывают в окне предо мной.
А дожди, словно Божии слуги,
так стучат в мои стекла весной!

Мол, пора прогуляться по небу
налегке, без забот, без тревог.
Приплывает и облако-лебедь —
говорят, посылает Сам Бог!

Это вовсе не гордость, не сказки.
Край небесный велик да пригож.
Как сияют небесные краски!
Ну, да вот, пропадёшь ни за грош

в этих дебрях безоблачно-слёзных.
Там вдали зоревые дворцы...
Только тропкой медовою звёздной,
что укажут святые Отцы,

ты вернёшься ждать точного срока.
Но душа вострепещет о том,
что окошко не слишком высоко
и не слишком приветлив наш дом...

48

* * *

Пусть лето растянется небом
и в ноги зарёй упадёт.
Ты был до него или не был?
А, может, родишься вот-вот
среди камышовых предместий
на белом донском берегу,
и травы прошепчут: «Мы вместе
в забвенье уснём, как в стогу...» —
и пряного клевера запах
обнимет душа, как дитя...
А завтра ты вырастешь, завтра
ты будешь у жизни в гостях;
ты будешь всё помнить — до дрожи
листа пред очами впотьмах.
И выдохнешь: «Боже мой, Боже,
как сладко в твоих теремах!..».

49

* * *

Ели разговаривали с небом.
Небо обнимало тишину.
Больше никого на свете не было.
Лишь метель баюкала луну
в голубой Господней колыбели,
и спускался благостный напев
голубями на макушки елей,
словно бы послушать захотев,
как скрипят и дышат сонно ели,
извлекая звуки из корней,
и летят к недостижимой цели
в лунном свете клочья их теней,
и дрожит могучим древним телом
ель, скорбя земной душой родной:
ах, она ещё бы поскрипела
под луной морозно-слюдяной...
ах, она ещё бы приютила
тёплых любопытных голубей,
что глядят, как скачет что есть силы
мир под елью — серый воробей.

50

* * *

Приголубь меня тёплым крылом,
длинноногая аистиха!
Словно старая хата под слом,
жизнь моя распадается тихо.

Точит стены злословья жучок,
взгляды-молнии палят крышу...
Аистихи крыло — что плечо!
День с добром приходил - да весь вышел.

Ты обнимешь крылом, как судьбой,
и закружишься над церквями:
выбирай себе купол любой,
если жизнь по годам лихо грянет.

Ты оставишь меня на крыльце
храма белого со свечами.
И России глухой райский центр
заласкает меня куличами...

51

* * *

Не любите красивых. Они — как роса:
поблестят на рассвете — и сгинут.
А любите весёлых, чтоб петь да плясать —
раскручинят любую кручину,
обовьют, как бинтами, любимого грудь
звонким смехом да лаской пригожей.
Не любите гордячек — им засветло в путь,
только краешек ночи и прожит.
Вы любите смиренных. Они — как цветы:
и в ненастье объятья раскроют.
А из верности срубят такие плоты! —
не страшны будут бури порою.
Но, когда из-за моря в окошко стучит
желтогрудая птица-синица,
не скорбите душой: сердце ведь промолчит!
Ей бы только до облака взвиться...
Не любите рабынь сладкозвучных речей —
лучше свет из очей пусть прольётся
на таинственный отблеск венчальных свечей,
что осветит путь в жизни-колодце...

52

ЛЮБОВЬ

1

А потом будет память слоняться
по квартире в глухой черноте.
Будут добрые лица являться —
други, недруги... те и не те.
Будет пёс умным глазом коситься
на движенья печальные рук,
будут шторки из нового ситца.
Всё — потом. Всё случится не вдруг...
Будет пахнуть твоею мимозой
стылый март, утонувший в тоске.
Может, будет высокая проза
с белым пуделем на поводке?
Только вечер лучистый и звонкий
не окликнет привычно тот миг,
где под солнца сияющим зонтиком
возникает сияющий стих,
как твои беспокойные взгляды.
И боязнь не успеть, опоздать,
не увидеть, как мчусь я из сада,
чтоб хвалу белу свету воздать:
что есть в нём твой раскатистый голос,
как весеннего грома привет...
И стихи разлетаются с полок.
И слепит нам глаза белый свет!

53

2

Отцветает черёмуха в парке,
у ручья потемнели глаза
И листве по-старушечьи шаркать
так смешно... Собирает рюкзак
белый май, и уходит за пристань,
где грустит о судьбе катерок.
Голос твой ещё здесь, слишком близко...
Только я восхожу на порог
быстрокрылого лета: в полёте
и душа, и печаль, и слова
Вслед несутся сигналы из глоток
пароходов чужих. Целовать
мне теперь золотую икону —
от печали замкнулись уста:
я лечу к небесам неуклонно —
ты сложил свои крылья, устал,
у тебя кто-то есть на примете...
И стихи ведь солгать не дадут.
За себя я сегодня в ответе.
Ты — за женщин, которых крадут
у судьбы, у мужей, у ненастья,
и в прислуги идут к соловьям.
Как поётся с украденным счастьем?
Лучше — в пляс! Под хмельком Под баян...

54

* * *

Перепады осенней погоды.
Звоны сладкие бабьего лета.
Что ты хочешь, октябрь-воевода,
от души моей — капельки света?
Ты приходишь в багряных одеждах,
и душа моя вслед за тобою
устремляется ввысь, как и прежде,
осиянная горькой любовью
к необъятным широтам российским,
что открылись за тонкой листвою
длинноножки-берёзы, курсистки —
утонули в любви с головою
и роняют листву, словно слёзы...
Я им верю, я их понимаю:
ты уходишь, пророчишь морозы —
я за плечи тебя обнимаю.
Я спою тебе лучшие песни,
мой любимый слепец златовласый.
Ну, давай заживём честь по чести,
воевода мой, солнцем обласканный.
Я, конечно, всего лишь кровинка
этой русской отчаянной доли,
потому не могу быть наивной,
хоть живу в голубином раздолье...
И воркуют мне Божии птицы:
он не пара тебе — воевода!
Он — мужик: отболит, отоснится.
Перепады осенней погоды...

55

ОБИДА

У тебя-то дом — терем солнечный,
у меня изба камышовая.
У тебя-то двор добром полнится —
у меня печаль стопудовая...
Подойду к тебе, в пояс кланяясь,
покрестивши лоб, слово вымолвлю.
У тебя в груди — сердце каменно.
У меня и свет Божий — вымолен...
В свете том горю, как лучинушка,
и тяну-тяну к себе небушко...
Ходит гоголем раскрасивый мой,
да у Господа он прилепышек.
Он о том совсем знать не ведает,
а кружит вокруг метель тёмная...
Говорит, глаза мои — глаза ведьмины!
Что я всё про всё знаю. Помню я
ночи томные, голос ласковый,
озорны слова, Дон — в товарищах...
Ты корми, корми сына сказками!..
Дочка вырастет моя барышней,
и придёт она в терем солнечный,
и повяжет вас туго радугой,
и ударит гром да со полночи...
Ты живи, живи да не радуйся!
И на двор-то твой есть разбойнички:
ветры буйные, дожди хладные,
что твою убьют жизнь покойничью.
Будешь звать меня, ненаглядную!..

56

* * *

В печали холодно. Во злобе — неуютно.
И небо придавило глыбой грудь...
А я в душе дитя своё баюкаю —
священный край. Мне хочется вернуть

собор золотоглавый, что у Дона
был всякому прохожему приют.
И до Москвы летели стоном звоны
о тех, кто за неё погиб в бою.

Земля — что пух спине, тепло отдавшей,
а руки небо обняли устало.
Земля донская, сиречь — вся из павших!
Закат над Доном беспросветно-алый...

Москва, Москва, тебя хранили чудно
твои твердыни — крепости донские.
Не спи, не спи, Москва, так беспробудно.
Столетний храп несётся по России...

57

* * *

Холодно. Стынет скамья у ворот.
Сяду на краешек молча.
Город как будто воды набрал в рот,
окна из дали по-волчьи
смотрят прям в душу, мне кровь леденя...
Радости спят по квартирам.
Холодно. Вьюга поёт, что родня...
Что же? иду себе с миром
в эти клубы снеговые, винясь
Богу за жизнь-побрякушку,
ни от кого уже не хоронясь.
Нет теремка на опушке,
где только скажешь: «Пусти меня жить!..» —
сразу откроются двери...
Холодно. Манят огни-миражи.
Мне ни за что не поверят,
что войду в дом, словно странник — с добром.
Ты принеси им несушку:
выдаст яйцо золотое дуром
для старика со старушкой...
Холодно. Буду идти наугад.
Теплится в сердце молитва...
Может, и мне будет кто-нибудь рад
за лубяною калиткой.

58

* * *

Лампа под абажуром. И трюмо в прихожей.
А самовар — как барин на столе.
Был день. И было утро. Слово Божие.
И храм у синя моря на скале.

...Чайки кричат протяжно. Крылья-стрелки скачут.
А берег — как песочные часы...
У туч тела тяжки — небесных прачек.
И храм наш — как со взлётной полосы

в небо душой стремился... Память прячет числа
Господь зачем-то выбрал нашу дверь.
На комнату под абажуром тень нависла,
помнишь ли?.. Судьбу с весною сверь.

Долго купались в счастье. Ночи пахли морем.
Трюмо моих хранило три лица
с одною непридуманной историей,
которой, как и морю, нет конца...

Время сокрыло годы, что не равноправны.
Храм не свалился в бездну со скалы.
Зашло за сине море солнце плавно
после вечерних благостных молитв...

59

СТИХИ О МОНАСТЫРСКОМ ЛУКЕ

Я чищу лук в монастыре.
За послушанье. Нет обиды.
Я устремляю взор горЕ,
чтоб слёз самой своих не видеть.
Гудит, как улей, монастырь,
у трапезной не счесть паломниц.
И вечер нас, как поводырь,
провёл чрез полдень раскалённый.
Уже зовут колокола
воздать хвалу благому Богу,
а я лук чищу у стола...
Спешит мне инок на подмогу.
Мы в подпол уносили лук
под Богородичное пенье.
Теперь я знаю: всех наук
такое праведней уменье!
И вдруг какой монах в тоске
о мире дольнем не восплачет —
мой лук под клиросный распев
моих горючих слёз не спрячет.
Пусть будет трапеза горька,
зато молитвы будут слаще.
Смиряясь в луковых шелках,
тут души вечность путь обрящут!

60

* * *

Когда утвержденье зимы
врывается мягкими хлопьями
в январскую ночь и умы
метель опьяняет, как опиум,
темнеют сосулек углы,
как будто забор перевёрнутый,
и белая магия глыб
в соседстве с вороньими ордами
являет престранный пейзаж
в вертящемся пляшущем куполе
квартала — январский витраж
прозрачный, рассыпчато-кукольный.
В нём люди тихи и строги,
в нём птицы — безмолвно-замедленны.
И белого ада круги
наполнены музыкой медною
неистовых сред-четвергов...
В разлуках, январской окалине,
в слиянье усталых шагов.
Деревья — за дальними далями
укутаны снежным сукном.
И слёзы — как высверки бисера,
и ты за замёрзшим окном...
За обледенелыми высями.

61

* * *

А зима уходить не хотела,
всё земельку метёлкой мела
Никакого ей не было дела,
что уже ни кола ни двора,
что само её имя дряхлеет,
как старушечий ветхий салоп.
Март бредёт по кленовой аллее,
нахлобучив ушанку на лоб.
А она мне под ноги — позёмку
и в глаза сыплет снежную пыль...
Вызрел колокол, жалуясь звонко,
что зима — уж давно нетопырь!
Улетала б в лесные чащобы...
Дворничихой прикинулась тут
и метёт городские трущобы...
И цветы золотые цветут,
и в окошко глядятся бутоны,
словно призрачной жизни огни.
А весны бурых дней эшелоны
все за радостным лесом видны.
Я иду горделивой походкой
в свой весенний плацкартный вагон,
и слепит мне глаза самородком
алый колокол, сеющий звон.
Становлюсь на крылечко соборно —
привечаю родных голубков.
Вострубили в обителях Горних
Силы Божьи за грудой веков:
вновь весна, и пора умываться
синевой из раскрытых окон,
где всю ночь целовала акация
одуряющее-ласковый сон!
Потому непростительно-грубо
по лучам первым шаркать метлой,
что уже обжигают мне губы,
за хрустальною прячась ветлой!..

62

РЕКРУТСКОЕ

Божий день как Божья жисть.
Божья жисть как Божий день.
Жарь «Калинку», гармонист,
на пять ближних деревень.
Под рубахой — медный крест,
крестом шит рубахи край...
У тебя-то здесь невест!..
Да тебе дорога — в Рай.
Русь-то — Господа товар!
Вон, и хата не своя.
По усам течёт узвар...
Пляшет вся гу-бер-ни-я!
И летит надрывный свист,
и «Калинка» со слезой.
Дай мне розу, гармонист,
из кудрей. За бирюзой
глаз твоих — такая жуть!
Спать тебе ведь под сосной.
Ну, давай, ещё чуть-чуть
по Россиюшке родной
попляши да посвисти.
Загудели купола:
леший, душу не спусти!
вишь, как за душу взяла
калинова сторона!..
Вишь, как небо обняло...
Ах ты, ирод, плачь до дна!
От любви в очах бело.
Сладко небо обняло...
калинова сторона..

63

* * *

Дождик в реку влил редкую просинь,
дышат мартом вовсю берега.
До весны мне, пропахнувшей осенью,
и всего-то дожить — два шага.

Мне в её оказаться объятьях
так приветливо, словно в твоих.
О фиалковых шёлковых платьях
грезит мир, дверь в рассвет отворив.

Свет сокрыла метельная заметь,
что, как мачеха, слишком строга.
Невозможно в пути упасть замертво:
до весны ведь — всего два шага...

Я в фиалковый город уеду:
там сквозь сумрак звенят бубенцы,
там фиалками Боженька ведает —
не заморские чудо-купцы.

Там в Господний сияющий праздник
вся пропахнет, до жилочки, Русь.
Обхвачу её крепко, крест-накрест —
так, как будто с тобой обнимусь.

Пусть мне будет и страшно и жалко:
ведь минута — и та дорога!
День жужжит, как весенняя прялка..
От весны я всего в двух шагах,

Где пробьются весёлые травы.
Каждый холмик мне дорог и свят!..
Вновь грачиные крики картавые
из «саврасовской» дали летят...

64

* * *

Разбежался ручей по пригорку,
огибая вольготно мой дом,
и сурка хитромудрую норку,
и сосну, что упёрлась шестом
в белокрылое низкое небо —
сосчитать можно все облака!
Плачет дождь, от сиянья ослепнув:
он влюбился в далёкий закат.
И уносятся ясные звоны
в те края, где все небыли спят...
И ручью рассказали вороны,
что вот там-де Сам Бог тебе брат!
Но воронам, как водится, сроду
не поверил бывалый ручей,
потому что видал в непогоду
там сиянье скрещенных мечей.
А у дома, где теплится свечка
пред иконою — Божий маяк —
так его водяное сердечко
бьётся сладко в родимых краях.
Всё стучит по сосне доктор-дятел,
и на стук вылезает сурок
и глядит, как я в солнечном платье
собираю все ягоды впрок...
Буду жить я в завьюженном доме,
где ручей спит в лесу вековом,
где свеча мне — Господний барометр,
а икона согреет теплом.
Будут ходики властно и чинно
толковать просыпаться ручью,
будет петь моё небо с овчинку
обо мне, позабытой в Раю...

65

* * *

А за метелью, где-то за метелью
заметен дом мой, хоть и заметён.
Меняет Русь одёжку на апрелью,
на смех весны меняет зимний стон.
Ветра меняет те да всё на эти —
на Храмовы весенние ветра.
И где-то я живу на Божьем свете,
да в Божьем Свете, да за Божий страх.
Мой мир — ларец. Сокрыт он в Божьем дубе,
округ него метели бродят в ряд...
Дуб стар, как Русь. Он в вековечной шубе,
он всех красот дороже во стократ
заморских — тёплых, в золотой лазури...
Он мне и кров, он мне и щит от зла
Убережёт и в горе от безумья.
И у него детишек — несть числа!..
И я его родная желудинка
Он выжить мне велит, и чтить свой дом,
что за метелями — как Божья сиротинка
Зато в дубках со всех, со всех сторон!

66

* * *

У вьюг всегда мой адрес почему-то —
вдруг налетят и выстудят весь дом.
Душа, как встарь, в пожизненных рекрутах.
Ей снится половодье да паром,
чтобы уплыть к заветным тёплым далям,
где солнце изнывает над землёй —
там, где в кустах присутствие рояля
и баттерфляй кружатся юлой,
но можно умереть всерьёз от скуки...
Ведь буду ждать: хоть бы одна из вьюг
упала с неба, заломивши руки,
запричитала, убеливши луг!..
Я б этой ведьме не дала доплакать.
Мне и не жить без Божьего угла:
в России щи хлебать мне в радость лаптем
и ждать за вьюгой — милости щегла!

67

* * *

Какая долгая дорога
была от дома к остановке!..
А сердцу биться чинно, строго
так сложно было, так неловко.
Мираж толпы — деревьев купы,
комочком ночи — лягушонок...
В трубу железную, как в рупор,
горланил ветер отрешённо,
и пахли сумрачно фиалки,
и бабочкой металась песня
меж стен, созвездий, перепалки
семейной, вросшей в мрачность лестниц.
И город умирал от скуки,
за нами крадучись ревниво.
И туча — словно крышка люка...
И глаз сиянье — как огниво.

68

* * *

Вечер в душе. И над памятью сумерки.
Ветер качает камыш...
Что ж ты, душа моя, плачешь над умершим
счастьем? Над кладбищем крыш
аист живёт одиноко-отчаянно,
счастье своё сторожит.
Душу, как Ангелу, робко вручаю я
аисту. Вечер дрожит
от моей смелости и обнимается
спьяну, как друг, с камышом...
Сколько душе моей плакать да маяться?
Ветер грозит палашом —
бродит, как ратник, в берёзовой ясности:
душам тут радость навек.
Вот и душа моя гласно-согласная
здесь поселилась меж рек,
меж белых станом берёз... И легко она
дудочку из камыша
сделает радостно — станет с поклонами
к Богу идти не спеша
Может, зайдёт и к тебе (ей бы жалиться!),
пасынок с ветхой судьбой...
Ты не гони её, милый, пожалуйста.
Ты ведь и сам — как изгой.

69

ПРОЗРЕНИЕ

И было лето без конца.
И были танцы до упаду.
Одна высокая звезда
звала к себе за чёрным садом...
И был рывок из тьмы — на зов,
и сладкий запах тьмы из ночи,
и всплески позабытых слов —
но луч звезды, как нож, отточен
пронзал сияньем острым грудь.
И звон со звонниц — капли боли —
втекал свободно в Млечный Путь.
Он обещал иную долю
над летним буйством жизни впрок,
над звонкой музыкой мажорной...
И небо, как судьбы платок,
накрыло Божий мир узорно.

70

РОЖДЕСТВО

Когда заледенеют реки
и сердце выстудит мороз,
метель всему живому «Реквием»
сыграет на ветвях берёз.

Но не простынет, не остынет
весенний звон колоколов —
согреет зимнюю пустыню
весенних ждущую даров!

И в землю, скорбную от хлада —
сиротских дум круговорот —
вживутся звоны, как рассада.
И чудо явится вот-вот...

Пропахнут ладаном печали,
и голубиные крыла
укроют тех, кто жить отчаялся.
И будут звать колокола

войти в любви живую воду,
увидеть тонкий луч звезды,
чей свет в любую непогоду
укажет Божий следы...

71

* * *

А мы действительно устали
кричать «ура!» и жить в запале.
И вдруг открылось: не забыли,
что мы людьми когда-то были.
Над теремами звоны плыли...
И это точно было былью.
И дни тянулись — не мелькали,
и песни, и полотна ткались,
а Бог внимал мольбам о хлебе
и на седьмом, конечно, Небе...
А нынче люд на телебашне
глядит в пространство ошарашенно,
и дышат адом небоскрёбы,
и тают снежные сугробы.
Подходят к горлу Божьи воды...
Да не видать нам век свободы!
А лишь глоток махновской воли
и небо, чёрное от боли...

72

ЗАБОР

Какой-никакой, а забор
у дома был редкий дощатый.
Забор, что в окошко, как вор,
заглядывал. Был беспощаден
он к нашему счастью. Стерёг,
когда золотая дорожка
придвинет высокий порог,
чтоб ближе ему быть к окошку.
И он наклонялся, скрипел...
И — ржавые гвозди наружу —
он видел, как в комнате пел
скворец, залетевший к нам в стужу.
Глядел, как жужжит самовар
огромной горячей пчелою,
Внимал переборам гитар.
и платье моё кружевное
запомнил, полночный горбун...
Но доски сложились крестами:
он рухнул к стеклу, как ко лбу,
прижавшись сырыми губами.
А утром я вымела сор,
тебя проводив на работу,
и похоронила забор
с дощатыми кровью и потом.

73

* * *

Годы мои, словно странники, где-то
лесом бредут, утопая в снегу,
отцеловав алы щёки рассвета,
оттанцевав на родном берегу.

Тихо войдут в огневые воротца
и — рассчитайся на «первый, второй...».
Годы мои, вы резвей иноходцев
скроетесь в дымке за белой горой.

Не оступиться бы, ласковый Боже!
Всё ещё здесь, обнимаю братков,
что с каждым часом родней и дороже,
хоть не нажили добра сундуков.

Некуда деться от страстных объятий!..
Матушка Божья пасёт голубков.
Годы мои, вы в берёзовых платьях,
вам до земли поклониться легко.

Господи! Я ли Небесной Царице
не расшивала слезами подол?
Годы мои все от слёз светлолицы.
Как им уйти, не оставив следов?

74

* * *

Мне снится Родина моя.
Погибшая, как Атлантида.
И охнул мир, видавший виды —
а мы живём, печаль тая,
и стёрлись грани бытия.
И безграничны лишь границы,
в которых можно заблудиться.
И фронтовик стал, как боян
вещать о гибельных боях...
Своё Отечество не сдали,
чтоб в европейском умном зале
встречали, злобу не тая.
Мне снится Родина моя,
в которую влюблён был Пушкин...
И, сдвинув солнце на макушку,
мой край мне был везде свояк.
Не фарисействуйте зазря:
мы утонули с Атлантидой!
Не звёзды в небе, но — обиды
огнём потерянным горят...

75

* * *

ОКРАИНА

Тихо, тихо на окраине:
крест да месяца ладья,
лёгкое шуршанье гравия...
Знойным запахом объят
мир купеческо-шкатулочный.
Во дворах, как дым, сирень.
По горбатым старым улочкам
спать ушёл за рощу день.
Тень за мной крадётся сонная
в тусклом блеске фонарей.
Следом галка забубённая
скачет до моих дверей.
Так бредём в междоусобице —
только Господу родня!
И кому ещё сподобится
этот бедный край обнять?
Тополиные метёлочки,
что все небо подмели,
в почках острых, как в иголочках,
белый яблони налив...
И от этого поёжишься.
Пальцем тронешь — сразу кровь.
И трещит земная кожица,
потому что с небом вровень
стали мы от страха Божьего
да от верности-любви.
Потому что так похожи все
на окраины свои...

76

РЯБИНА

Помним о том, как когда-то, пылая,
грела рябина нам руки, клонясь.
Песня звучала такая простая —
просто была это с Родиной связь.
В небе гудел самолёт, и качал он
облако на серебристом крыле...
И начинал кто-то песню сначала,
и поднимался туман от полей.
Мы чуть заметной тропинкой бежали,
чтоб помахать самолёту вослед.
Цепко нас руки рябины держали;
ягоды мчались за нами вослед,
словно бы капельки крови родимой
мы оставляли на долгом пути...
Снится и снится все годы рябина,
что не дала нам от дома уйти.

77

КАЛИНОВ МОСТ

79

КИТЕЖ-ГРАД

Не печалься, печаль моя, деточка.
Я тебя в колыбель уложу.
Видишь, небо над нами не в клеточку,
Слышишь, ветер ворчит — ворожун...
Спеленаю тебя, моя куколка,
в белоснежной любви пелены.
Ты своими хитрющими штуками
не проймёшь меня. Оголены,
словно веточки, думы осенние...
У меня свет в окне и — цветы!
Небеса мне даны во спасение
и заветные взгляды святых,
что всегда ждут-пождут в Божьей церковке,
где сползает со плеч тягота,
где давно заготовлены смерки мне
с моего лубяного креста..
Потому шаг шагнёшь — и не выдюжишь,
если Божья слеза не падёт,
до столетьями спящего Китежа
во глубинах спелёнатых вод.
Потому от Господнего невода
мне дано на мой век сладких рыб,
потому мне направо со лева-то
проходить под глазами ракит —
и нести это царство ракитное
по России рассеянной днесь.
И сияет мне Китеж, напитанный
вековыми молитвами весь!

80

* * *

За дождиком тёплым я по небу шла.
Земные болотца мерцали обманно,
берёзовый лес просевал, как дуршлаг,
снежинки с небесною ясностью гранул...
За снегом весёлым бежала в мороз
по миру земли ледяному, чудному,
и мчался за мной снежный ком, словно пёс,
куда-то в небесную хижину грома..
А гром всё храпел и храпел вдалеке:
у Бога дремал на небесных полатях.
С мешочком стихов, ну а так — налегке
вернусь я на Небо в берёзовом платье.
Скажу: Боже, милый, тебя я звала
Мне было в пути на земле одиноко.
Меня голубиная стая вела
Над родиной видела я Твоё Око.
Над Родиной видела Матери тень
Твоей Неневестной и Пренепорочной,
где тонким светящимся Ангелом день
глаза промывал синевою проточной.

81

ГАМАЮН

Птица Гамаюн, не убаюкивай.
Улетай в заморские края.
Я останусь с Сивкою-кауркою,
на которой скачет Русь моя
по овражкам, да по тропкам ягодным -
и стремится к Горним адресам.
Птица Гамаюн, живи на пагодах,
крыльями скользя по волосам
длинным-длинным, как твои сказания...
Но они меня не тронут, нет:
я привыкла к сормовским страданиям
с ясно-сарафанных детских лет,
я привыкла к тишине берёзовой
и к озёрам ландышей весной,
я привыкла к щедрости Морозовой
с ледяной алмазною казной.
Я люблю, когда поют на клиросе,
ангелам даря земную грусть...
Птица Гамаюн, тебе не вырасти
до небес. И не тревожь ты грудь
нежную, для сахарного пения —
не прильну я к ней. Не сирота.
Я, представь, «квакушкино» творение.
Мне по гроб — России красота.

82

* * *

А когда улыбнётся мне утро,
я уйду по верхушкам берёз
на Калинов светящийся мост,
ветви все за собой перепутав,
чтоб никто не увидел сквозь листья
как текут небеса подо мной,
обнимая кораблик земной,
освещая печальные лица,
что во мгле уплывают куда-то,
позабыв, как свет Божий хранит
этот мир, весь промокший до нитки,
что забрит в вековые солдаты.
И когда Бог от слёз онемеет
и дожди будут литься из глаз,
то начать о Руси чудный сказ
на Калиновом я не посмею...

83

* * *

На пороге весны обнимаю
всю озябшую милую Русь,
тихо ждущую ландышей мая.
На пороге весны поклонюсь
Божьим храмам высоким и белым,
светлым Божьим усталым Очам —
о рябине мне матушка пела,
будто бусы из ягод горчат.
Вот и носят те горькие бусы,
что красны да теплы на груди,
те, кто слово-то молвит по-русски,
те, кто любит Господни труды.
И идут в чисто поле до света,
и крестом верно бьют по вьюгам,
и костры из рябиновых веток
манят их по донским берегам...
Жив былинный Василий Буслаев!
Не допустим на Русь ворога!..
И поёт гармонист, что милая
пуще воли ему дорога...

84

* * *

Искупали меня купола
в родниковых живительных звонах.
Душу вымыли всю добела,
напитав колокольным озоном!

На рябинах кристаллики снов
белоснежных, из окон церковных.
Будь здоров, белый свет! Будь здоров!
Мы в духовном родстве, а не в кровном,

что плотских будет чище кровей.
А оно — высоты голубиной.
Прилетел ко мне звон-соловей
и пролил на меня свет глубинный.

И растут из небес купола,
обнимает их звон колокольный
и несёт человечьи тела
в Божьи храмы к подножьям престольным.

Но не чувствуем, бедные, мы,
безграничности Божьей свободы:
узник тесной телесной тюрьмы
отторгает Небесную Воду!

85

ЗАОКОННЫЙ СВЕТ

Заоконный свет далёкий —
девки косы расплели.
Журавлиный тонет клёкот
в этой розовой пыли.
Он качается над бездной:
он над бездною возрос.
Он земной — и он небесный.
А на вкус — так слаще слёз!
Слаще мая и метели
из вишнёвых лепестков.
Заоконный, в самом деле:
вот, мелькнёшь — и был таков!
А ведь ты счастливый странник
или, может быть, гонец,
прилетевший с поля брани
с вестью доброй, наконец...
Заоконный свет не греет —
может плакать он навзрыд
о красотках в душегреях
с нежной кротостью ланит,
об очах-ручьях России...
И не ведаем о том —
заоконный свет — всесилен!
От него ведь в горле ком.
Свет тот пьют счастливо птицы,
в свете лилии цветут.
Ну, а кто уж в нём родится —
в облако того кладут.

86

* * *

Уж точно, весна не умеет сердиться.
И хмурится небо — на миг.
И март над землёю — как серая птица
средь гнёзд непривычно пустых.

И дождь тянет сквер, как усталый возница,
куда-то наверх, к облакам.
Кружится весна и не может сердиться,
а мир — недостроенный храм...

В окошках застыли иконные лики,
дороги ведут в никуда
И мы в небеса отбываем на лифте
из ветра... Гулят провода:

Все знают — весна не умеет сердиться!
Снег тает — где ж Ноев ковчег?
Ах, чтобы спастись, надо с ходу влюбиться
и в кроне устроить ночлег

могучего дуба, где ворон бранится:
«Нашли себе тут Арарат!».
А что весне ворон? ещё ей сердиться!
Хоть ворон, конечно, пират...

Закружит голубка — Господняя птица —
и нас увлечёт к куполам,
куда розоватое солнце садится,
даруя свет колоколам!

87

* * *

Запоздалый согреет рассвет.
На плечах — коромысло зари.
Плачь да смейся хоть тысячу лет,
в васильковое царство ори,
надрываясь от жажды любви —
светлых чувств от лучей не отсечь.
Потеряюсь, зови не зови!..
Запоёт наша русская печь.
Народятся опять косари,
что, как жизнь, косят звонко траву.
За косу у нас брались цари,
поелику все «царским» зовут
ремесло, коим тешилась Русь.
Накосила кукушкиных слёз!
А и ворон над ней, а и грусть...
А и узрят, что это всерьёз?..
Это ливня да радуги дом.
Ветер дунет, и в крыше — дыра...
Ну, а мы-то живём, хлеб жуём.
А вокруг-то — добра-то, добра!..
Нам тепло от душевных речей,
в реках ловим сиятельных щук.
Миллионами Божьих свечей
окольцуем наш мир и из рук
уж не выпустим Крест заревой!
И клесты перещёлкают ночь!..
Из трубы пусть гудит домовой:
«Чью бы душеньку в лес уволочь?..»

88

* * *

Как прекрасен венок из полыни
на пушистых льняных волосах!..
Проживали Руси Берегини,
чудо-девочки в Божьих лесах:
на груди можжевеловый крестик,
кружевная рубаха из льна...
Ну, какие там злобные вести!
Всем Поповичам уж не до сна'
по ночам отбивают поклоны,
день-деньской у хором на посту —
караулят невест чуть с пелёнок...
Упасёт лишь Небесный Пастух!
Синеглазые тятькины дочки
Божьей Матушки жалуют лик.
И полынный венок под платочком —
горько-тающий в памяти крик.
Только охнут испуганно совы.
Будет красться, как тать, янычар.
Берегини — девчонки бедовы!
Крест на них от диавольских чар.
И пока что далёко-далёко
очертанья погибельных туч...
Журавлиный загадочный клёкот
ветер сонно несёт из-за круч.
А чтоб жили не розно мы, вместе
(с нами Бог — пред ордою не трусь!..) —
да храним можжевеловый крестик —
Берегинину светлую Русь!

89

* * *

Времена не изменились —
изменились просто мы.
Прадеды с ордою бились,
кровью душ обагрены.
За родную матерь-Церковь
да за матушку за Русь.
Времена нас стойко терпят...
С головою окунусь
в своё времечко велико,
наворочаю делов.
И молюсь у Божья Лика
за любимый Божий кров,
где ночами пахнут пряно,
как в минувший век, цветы,
где царевной Несмеяной
Русь глядит среди святых,
и «чужак» любезно слово
не услышит, хоть помрёт...
Где за рощицей еловой
Сама Родина растёт!

90

* * *

Из каких-то глубин повелось:
на Руси моей жёнки сильнее.
Глянет мама — и сгинет всё зло.
«Утро вечера ведь мудренее», —
скажет бабушка тихо, вздохнув
и вобрав этим вздохом всё горе.
Будет ждать она Пасху, весну,
когда станут дожди тараторить,
и откроется с белой горы
задышавшее доброе поле,
и за реку сползёт, как нарыв,
сине-белое солнце. Эх, доля
вековечная бабьей Руси —
то война, то холера, то голод...
Божьей Матушки в ноги: «Спаси!..
Не пусти перекатною голью
по дорогам с мальцами брести
да Крестам Божьим кланяться в пояс».
Божья Матерь вздохнёт: «Не грусти»...
Русь крепчала от бабьего воя.
Бабья память — из хлёсткой лозы.
Бабье сердце от веры — добрее.
Мама крестит: «Нет с Богом грозы».
«Утро вечера ведь мудренее, —
в небесах слышен бабушкин вздох.
— Без отца — не без Отчей опеки...»
Ой, желанна купецкая дочь,
Русь-смиренница, аленький цветик!
Как пригрелась у Божьей руки!..
Посвисти Соловейко-разбойник:

91

Вон, опричь мудрецы-дураки...
А где русские щи — там покойно.
Из каких-то глубин-голубин
повелось: где уж вольничать с нею!
Скажет гостю: «Поспи, господин.
Утро вечера ведь мудренее...».

92

БОГУЧАР

Тихий город Богучар.
У него судьба златая —
знает то и мал, и стар.
Голубей церковных стая
проворкует вам в ночи,
как положено начало —
у царя Петра ключи.
Как его молва встречала!
Наливали до краёв
медовухи пенной чарку
и с поклоном на ковёр
к ампиратору с подарком...
Ампиратор на коне
поклонился им, убогим:
дескать, дар такой по мне!..
Только перву чарку — Богу!
Да в речушку и плеснул
медовухи сладкой чарку —
Бог водицу всколыхнул...
Стала речка Богучаркой,
стало место то святым.
Ну, а свято ль место пусто?
Так уж быть-то тут по сим
с ампираторовых уст-то.
И с тех пор народ хранит
эту памятку Петрову...
И у Божьих-то ланит
куполами тонкоброво
светит город Богучар.
Царской лаской — Богучарка...
И горит века свеча —
щедрость царского подарка!

93

ВТЕКАЯ В НЕБО

* * *

Я всё чаще гляжу на закат,
Ну, а раньше — встречала рассветы...
Словно Дон, тихо плещет строка
среди трав подгоняема ветром.
Над церквями кружат сизари —
это их вековечная просинь!
И шумит тёплый дождь: говорит,
что прекрасна багряная осень!
Пусть он лжёт — я приму эту ложь,
в голубиное царство втекая,
ощущая надземную дрожь
серебристых посланников Рая...
Я сама разукрасила жизнь
и тебя не виню, мой дружочек.
Знаешь, с осенью сладко дружить:
её мир неожиданно прочен...
Осень к Господу слишком близка —
понимаешь: роскошное — тленно.
А душа её — из туеска
бересты и смолистых поленьев,
что так пахнут забытой весной,
терпким смехом и верой родимой...
И не может быть осень виной,
что не сладок Отечества дым нам,
что не сталось нам выстроить дом
под старинной тесовою крышей,
где за окнами батюшкин Дон,
как ребёнок, размеренно дышит...

96

ДОН

Там русский дух...
Там Русью пахнет!

А. С. Пушкин

Пусть душою я устала,
жизнь проживши, как в боях,
но зовёт меня с причала
звонко молодость моя,
где, теснясь, нас ждали лодки
и манил простором Дон,
где с усердьем драли глотки
под церковный перезвон...
Счастья знала мало-мало.
Дон дивится на меня:
что упала — не пропала,
что нашлась его родня!
И гляжу я тихо-кротко,
как мерцают «бакена»...
И дерёт с усердьем глотки
от рассвета до темна
чья-то юность без унынья,
и плывёт церковный звон
по кудрям седым полыни,
и стекает в тихий Дон.
Дон течёт до синя моря,
топит наши голоса...
Лишь Всевышнему покорен,
он втекает в Небеса
в этой звёздно-тихой бездне...
Дон укачивает жизнь,

97

величавый и любезный —
только за воду держись!.. —
на Руси один из главных —
батько вольных казаков.
Обнимает православных,
изгоняет чужаков.
Он не даст меня в обиду —
не пройду, не помолясь...
И сама себе завидую,
Надышавшись Русью всласть!

98

МАМЕ

Песни пела, крестом вышивала
и двух дочек себе родила.
Во Дону их купала-крещала,
говорила: нет краше села
в этой тихой российской глубинке,
где, как церковь — родительский дом...
Улетели твои две кровинки.
Божьей Матушке бьёшь ты челом.
Не раскинутся руки, что крылья!..
И баюкает песенный Дон
средь метелей белёсо-ковыльных
колокольно тоскующий звон...
В нём тебе всё-то чудятся речи
и улыбки твоих дочерей,
и у образа ставишь ты свечи:
будут из-за морей-январей!..
Упадут, как росинки на руки.
Кликнет колокол звонко: динь-дон-н-н...
Ты спала в этой долгой разлуке —
гладил волосы ласково Дон...
Ты забыла все счастья-несчастья,
с Богом верность храня дочерям.
Только годы спешат, да стучатся,
и кряхтят, привалившись к дверям.
Золотая живёт чудо-рыбка
у твоей одинокой избы,
и несёт почтальонка открытку:
дескать, будем до первой косьбы!
И когда лягут травы шелковы
тебе под ноги, как рушники,

99

застучит в окна дождь бестолково
под восторженный шёпот ракит
и поёжится ветер от злости:
уносил — ан, нет, вот принесло!..
Да, пожалуй что — вовсе не в
гости: к родной мамке в родное село!

100

ДЕТСКАЯ

В этой комнате так пусто.
Дышит тяжко темнота.
Проживают только чувства
в этой комнате лета.
В ней когда-то жили люди,
и ребёнок лопотал...
А теперь после полудня
тут сияет чистота!
Чистота — залог здоровья
тела, чувства и души.
Сяду скромно в изголовье
прошлой жизни... Хороши
были кудри золотые —
до сих пор их тонкий свет!..
И на стенах, как живые,
шепчут фото и портрет.
Протираю окна, полки,
мою тщательно полы,
чтоб оттуда — ни иголки!
Но звенит, как кандалы,
пустота. И голос мамин
из глубин ушедших лет
разбивается о рамы.
И дорожки лунной след
тонкой тянется рукою
и спешит меня обнять.
В этой комнате легко я
жизнь могу, как шубку, снять
ловко с гвоздика на стенке,
натянуть на сорок лет...
Детства в комнате оттенки.
Неизбывный Божий Свет.

101

* * *

Улетают в Божий пределы
листья, птицы, думы и слова.
Я гляжу: так быстро поседела
осени златая голова..

Улетают сны за горизонты
всех мечтаний, вёсен и тревог.
Ах, какой дырявый неба зонтик
надо мной средь всех моих дорог!..

Улетают звоны в Божьи земли,
чтобы о России там скучать.
Осенью земля совсем не дремлет:
горько ей от грёз нас отлучать,

как детей от ласки материнской —
и она являет Божий Лик.
Ненадолго из-за гор Хвалынских
к нам неслышно движется старик.

Кто-то скажет — это вестник Бога!
Кто-то посмеётся: Русь чудит!
Ну, а кто-то красотою слога
будет зачарован у ракит.

И ему расскажут по секрету:
мол, старик тут бродит до весны,
чтобы Русь не кинули поэты
в холода, когда уходят сны.

Он в скиту исчезнет тихозвонном —
и польётся шёпот из-за стен.
Только будет помнить лик иконный
тот, кто ощутит небесный плен...

102

Стынет сердце на ветру.
Осень душу продувает,
и колодца чёрный сруб
тайны давние скрывает.

Чуть встрепещется листва,
вся взволнуется водица —
будто силятся воззвать
из глубин родные лица...

И почувствуешь ты их.
И стоишь осиротело...
И Дыханье затаишь.
Знамо — это Божье дело:

возмущать усталый ум
и осеннюю природу.
И живёшь, весь полон дум.
И заглядываешь в воду.

Вдруг заахает лешак
в чёрной глуби ночью дикой —
и потянется душа
в Божьем храме к Божью Лику.

103

* * *

В далёком детстве так меня любили
седые валуны в донской тиши.
Они сердцами — из далёкой были —
казались мне в распахнутой глуши.
Я гладила две глыбы великаньи,
что были переполнены в свой час
любовью и великим состраданьем.
Они и нынче жаждут отвечать
на мой привет глубинным сонным стоном.
Они — святые Божии Врата
соединённых пуповиной с Доном.
Бездонные, безмерные лета...

104

* * *

Дон! Дон! Перезвон
утром колокольный.
По льдам взял разгон
март, как малахольный..,
Ах, ах — купола
над рекой строптивой.
Царь Пётр — в делах:
треплет Дона гриву,
людишек навёз...
— Быть велю тут граду!..
Мужицкий «авось»
как пронёсся градом.
Пыхтели в людских
самовары вольно,
красавиц донских
развелось довольно,
чумазых мальцов
«настрогали» быстро...
Ох, Дон, ты — отцов.
От полымя — искра!
Пляши голытьба,
жисть пошла какая!
Ах, люба, люба
сторона родная.
Ох, Дон, ты велик.
Величье царёво!
Горласт, многолик:
всё ж по Божью Слову
взошло, возросло
плачем да любовью...

105

Ты — Божье весло,
Москвы изголовье.
Край Русский святой,
Питера награда...
Ой, Дон ты златой,
казаков отрада!

106

* * *

Здесь падает солнце лениво
под вечер в задумчивый Дон.
Коней золотистые гривы
взлетают под Всенощной звон...
И выйти готовы «из тени»
на волю армады цикад.
Здесь пахнут, как русские сени,
безбрежное поле и сад.
Здесь я научалась любови,
обнявши горячий песок...
И небо мне гладило брови,
а рядом — до неба лесок!
Разбойно моторки трещали
и гнали нахально волну...
Здесь помнить меня обещали,
а я обещала страну
беречь до последнего вздоха,
где мир поднебесный сокрыт,
где ни от беды, ни от чоха
не сгину я с лаской ракит.
Ко мне их желанные руки
потянутся с разных сторон —
отгонит все годы разлуки,
как Русь, всепрощающий Дон...
Пусть гнёзда далече свивала —
но снилась большая вода,
что слёзы бесследно смывала
в огромных и злых городах.
...Обнявши песок, я рыдала
и в небо кричала в слезах,

107

что помнила, не предавала
за домом заросший овраг.
В нём мудро сокрыты секреты
в ладонях души-лопуха,
что хлопал бесшумно поэту
за горькую правду стиха...

108

* * *

Послушайте, как дышат небеса.
Прислушайтесь к свободному дыханью.
На облаках — на Божиих весах —
постойте растекающейся ранью.

И где-нибудь в колодце, глубиной
до Неба достающей, в тайнах почвы
почти нечеловеческой ценой
услышьте воркованье сизой почты...

Мелькнут сияньем крылья голубей —
и вдруг поймёшь, что всё земное дышит,
прислушиваясь к Ангельской трубе.
Как голуби, что небо пьют на крыше!

109

ДОМ

По каким-то заветам старинным,
по какой-то привычке родной
молоко пили просто из кринок.
Заслоняли нас травы стеной
от метельного вьюжного мира
да на храме клонящийся Крест.
И горланил — драчун и задира —
наш петух на все дали окрест...
Кособокий плетень огорода
прямо к Дону спускался с горы.
Как любим был он местным народом!
Потреблялись природы дары.
Где такая «живая» закуска,
что «под стопку» сама лезла в рот?
И плетень приспособлен для спуска.
Эх, кормилец, родной огород!
Батьки-Дона приветные всплески...
И не дышит братва в камышах —
только туго натянуты лески.
Там, над Доном, все судьбы вершат
прозорливо Небесные Силы.
Я смотрю, как плывёт из-за крыш
тяжко солнце, что жар накопило,
и вплывает в лиловый камыш.
Упадёт грузно в темную воду —
станет алой донская вода,
и верёвкой — плетень огорода.
Уведёт рыбачков в никуда
Много лет предо мною картинка:
белый месяц над спящей рекой
опрокинут небесною кринкой
милосердною Божьей Рукой.

110

* * *

Бабушке Степаниде

Худо ли бедно ли — жили как жили.
Старшие в поле, а Дон — отчий глаз
малым, что с ним так счастливо сдружились,
родной водицы отведавши всласть.
Худо ли бедно ли — а коромысло
было почётным во всех куренях.
И приносили водицы речистой
плавно хозяйки, всю силу храня
Дона святого, неспешной походкой.
В вёдрах дремала заря, золотясь...
Будто была Самим Господом соткана
ласка воды, с женской лаской сроднясь.
Худо ли бедно ли, но в сизой дымке
бабушку встречу, водицы хлебну.
И понесёт она вёдра, как кринки,
к старой калитке в свою старину.
В снах обнимаю счастливое лето —
бабушку вижу у белой горы.
Радугой с Дона несёт белу свету
воду живую — Господни дары!

111

* * *

Не спал до утра листопад.
Прощался. Шептал мне: «В до-ро-гу...».
Прощай же, мой ласковый брат.
Забудешь меня понемногу.
Закроются веки-листы.
И ветви, как пальцы слепого,
искать будут вещий мой стих,
нащупывать Божие Слово.
Взметнёт в небеса Святый Дух
твоё невесомое тело.
И долго слезинки старух
со щёк будут капать несмело.
Прощай же! Крылатые дни
с утра шумный город обнимут.
Пока ещё ночь. Мы — одни.
И оба — легки и ранимы.
Ты будешь, кружась в вышине,
шептать и шептать моё имя.
И где-то в завьюженном сне
к щеке прикоснёшься, обнимешь —
и я всё припомню: как ты
на колокол золотом лился
и ласково средь суеты
с прощальной молитвой кружился.

112

* * *

Закружила меня непогода
Как осока, от ветра клонюсь.
Но из края донского я родом,
что зовется «сердешная Русь»,

где такие «болючие» песни,
величавый берёз хоровод...
Уж не тут ли Олегу кудесник
смерть предрёк «от коня своего»?..

Где казачьи станицы крестами
ограждались от пришлого зла,
где у Дона святой — каждый камень,
и России судьба пролегла...

Отродясь не желали удачи —
только «с Богом!..» звучало вослед.
И давали сородичи сдачи
за своих с нежных ангельских лет.

Меловые священные кручи.
А за ними Москва — святый град!
Так что в битве кровавой кипучей
умирали за Русь без наград.

И над буйной головушкой ветер
пел про долю «сердешной Руси».
И на Божьем, на сказочном свете,
будет всё ж тосковать о ней сын.

113

Тут края, где шершавый подсолнух
семена уронил в чернозём.
Вот и плещутся жёлтые волны
средь Небесных Христовых озёр...

Тихо месяц качает младенцев
на хрустальной ноге в белой мгле.
И таинственно травы, как в сенцах,
пахнут в тёмных лощинах полей.

Тут и речь весела и проста так —
льётся песней из ласковых уст.
Вечный Дон — и любовь, и достаток,
и Руси величавая грусть!

114

* * *

Посиди на крыльце да поохай.
Ангел-осень с медовой свечой
гонит августа сладкую похоть,
грустно руку кладет на плечо.

Что поделаешь — Божья расправа!
Нить рябины тепла на груди,
плачут тихо и ласково травы...
Я сижу на крыльце посреди

виноватого белого света,
вспоминая былые грехи.
Ангел-осень — у Бога в поэтах
— слёзно на ухо шепчет стихи...

В книге Жизни трепещут страницы.
Небо косы покрыло платком.
Где-то колокол тяжко томится,
не звонивший сто лет ни по ком...

115

НЕБЕСНЫЙ ПРИЧАЛ

117

* * *

Течёт молитва о России
и день и ночь, и ночь и день.
Как долго беды моросили...
Как много взлётов и падений!

Кадит диакон так усердно,
кадилом гонит нечисть вон.
И Воскресеньем снова Вербным
нахлынет радость, словно сон.

Гуляют грозы по округе,
а после — всюду благодать!
И мы все в первом главном круге.
Мы как младенцы — что с нас взять?

Оскалы жизни подъяремной
мы не узрим в янтарной мгле.
Глядят всенощно и вседенно
на Русь с небес Борис и Глеб.

Глядят святители благие
и преподобные отцы.
А мы — младенцы. Мы — нагие.
Над нами Божий венцы!

Но шаг за храм и — запредельность,
и мы уже у баррикад.
И делим Божье! Мы — отдельно!
И Райский Сад — соседский сад.

Да сотворим благую милость!
Шагнём назад в бездонный храм,
чтоб сердце Родины забилось,
взойдём к младенческим слезам...

118

РОССИЯ

Преп. Сергию Радонежскому

Разве мы-то тебя не любили —
эти хляби и воли размах,
мужиков бородатых двужильных?
Край Руси, что суровый монах
и слезой омывал, и лелеял?
Богородицы дивный удел...
Велика была Божья затея!
Ветер, лес обнимая, гудел,
где сосульки — слепящие серьги —
Свет во тьме на ветвях вековых,
был посажен игуменом Сергий,
чтоб для мира хребтом становым
стало то, что Всевышний рассеял
по болотам и далям степным.
Всё собрал верный авва в Расею —
вот и стала нам царством земным.
Закипали кровавые сечи,
но стоял до небес монастырь,
водружённый на Сергия плечи,
на России из латок да дыр.
И стонала нечистая ярость,
разбивая о Крест вражий лоб.
А Россия шагала — не кралась!
Сергий вел её — Божий холоп!
Отрекались. Потом голосили:
«Не простишь, Матерь-Дева — помрём...».
И склонялся Игумен России.
И вымаливал наш общий дом!

119

* * *

Печаль пройдёт. И радость, словно солнце,
ворвётся в жизни тайный уголок.
Я буду в состоянье невесомости —
восторженный наивный мотылёк —
лететь на голос твой, чтобы расстаться
с покоем тьмы, с ладонями Творца
не ведая кручины и усталости.
Не зная, что — в объятия ловца!
Ты станешь, как ребёнок с погремушкой,
забыв на миг и ночь, и сладость сна,
так любоваться бабочкой-простушкой,
свою любовь, ещё не осознав
к тончайшим крыльям с жёлтою пыльцою...
И у тебя прорежутся на миг
такие же. И из очей свинцовых
прольётся на закат рассветный крик.
Он будет плыть по небу величаво,
срываться в изумленье в гущу крон.
Он будет в храмах теплиться свечами,
он будет капать светом из окон.
(И хрустнет у нагруженной планеты
яичная живая скорлупа..
Он будет в наших жизнях метр на метр
не манна, а февральская крупа)
Ты будешь кроток. Буду я счастлива
...И в мире, как в рождественском чулке,
пас будет ждать покорно, терпеливо
твой светлый крик о бедном мотыльке.

120

БОЖИЙ СОН

Ой, на Великой на горе
стоит избушка в серебре.
А в той избушке Божий Сон
да проживает испокон.
Он чутко спит, и спит, и спит...
Он тайны Божий хранит.
А иногда идёт гулять.
И с ним летит соняток рать.
А и сонятки те красны!..
Они от жёнки Сна — Весны.
Они спешат народ ласкать,
из печек головни таскать
да всё кружить по темноте,
чтоб в несказанной красоте
народец русский подремал
у Царских Врат, небесных скал,
что заслоняют те Врата
неисчислимые лета
Чтоб в снах прекрасных Херувим
да отворил Врата пред ним —
и пусть восшествует он сам
и в Дивный Сад, и в Божий храм.
Узрит избранницу-судьбу
смиренну Божию рабу,
что пред народом-то честна,
всех пробуждая ото сна...

121

ДОРОЖНАЯ

Пальчиком мне погрозил
и распрощался на годы
среди туманов — верзил
лучик душевной погоды.

Так хорошо — высоко
было под куполом храма.
Боже, меня ты нашёл
среди авто и экранов.

Ты мне из солнечных лет
кинул под ноги рогожку.
Сяду на велосипед —
и покачу в путь-дорожку.

Солнцу кивну головой,
роще рукой помашу я...
Ахнет народ трудовой
на всю Россию большую.

Вот, ни забот и не бед!..
Спицы мелькают рассветно.
Просто какой-то балет,
словно не меряно лет нам...

Экая Божья краса —
шепчут в восторге листочки.
А в вышине, в небесах,
Боженька машет платочком...

122

* * *

От далёкого края звезды
оторвался таинственный лучик
и упал в тихий цвет резеды
под окном моим сонно-дремучим.
И окно засияло в ночи.
Удивлённо открыла я створки
и подумала: с Божьей свечи
Свет упал на земные задворки.
Моя комната — душная клеть
на краю бела света и ночи.
В ней хотелось не жить — умереть.
А теперь звездный лучик хлопочет
вместо милого так обо мне,
что трава, от росы вся седая,
начинает шептать мне про снег,
что и в мае не вдруг выпадает.
Я тихонько склонюсь к резеде.
Отыщу Серафимовский лучик.
Стану жить, как на ясной звезде,
на миру с тёплым сердцем болючим.
Да скажу золотой резеде
не болтала чтобы, не шептала
Хорошо средь цветов и дождей
у небесного плакать причала...

123

РОЖДЕСТВО В РОССИИ

Заморозки. Звоном колокольным
по России стелется печаль.
У России каждый день — престольный:
Бог-Отец с Иисусом повенчал
Над страной несётся белый пепел.
Снег ли то? Господня Благодать?
И кричит над нею вечно петел.
Жаждут Русь, как и Христа, распять.
И витии бесконечно ропщут:
дескать, не Невеста и не Дочь —
из крестьянских, мол, она рабочих,
а народ до водочки охоч...
Но не знают, как она явилась —
и не канула в небытие.
Свет-Россия, Свят-Россия! Милость
всей земле, увязшей в колее:
странам, городам, народам, семьям...
За звездой идут, идут волхвы.
Бог родился! Слезы да веселье!
Твой Венец — и с русой головы,
Твой Венец — с российского престола
Кровь стекает прямо в зимний звон...
Вся Россия, Господи, твой колокол!
Матерь Божья с четырёх сторон...
Ты нам передал святую волю —
ею дышат строки бересты...
Ох, Россия! Божья, Божья доля!..
Будешь ли у Господа в горсти?..

124

* * *

Полночь. Тихо дремлет белый свет.
От заката до рассвета — Божье времечко.
Нету на Небе земных минут и лет,
а земля-то с Неба — Божьим семечком...

И какой-то праведник с сумой
всё смеётся, утирая слёзки сладкие.
Он идёт-бредёт к себе домой,
у него-то жизнь совсем нескладная.

Тихий мой, когда прибудешь в Рай,
мне пришли сюда скорей благую весточку.
Белым ангелом на дудочке сыграй
и оттуда опусти златую ленточку.

Обвяжу я ею белый лоб.
Подарил, скажу, святой Николушка
Перейду, как сине море, Небо вброд.
Ах, до Бога-то до Бога — как до солнышка!

Что же, коль устану я в пути.
Не сойти уже, не сбиться с тропки Божией.
От себя сбежишь — от Бога не уйти,
ведь лукошко лет полно, впустую прожитых.

Только стонет сердце, как дитя.
Ничего, что башмаки вконец изношены.
Не спалось да горько плакалось в гостях.
Знать не знала, что принцесса на горошине...

125

БОГОЯВЛЕНИЕ

Крещенские морозы.
Легчайший скрип снегов.
Закат багрово-розов.
Река без берегов.
Господь грядет креститься!
Смиренен Иоанн...
Россия-голубица.
Застывший Иордан.
Дерев трепещут ветви,
как Ангелов тела
Завет ветшает Ветхий.
Река белым-бела.
Сыновье послушанье —
и Отчий глас: «Се Сын...».
Крещенье в Иордане
для нас Бог совершил
Снега. Метели пенье.
Сочельник. Ночь светла
Звезда Богоявленья —
Звезда Любви взошла..!

126

ВЕНЧАНИЕ

Начнём всё с чистого листа.
Откроем окна ввысь
и разрешим сердцам летать.
Достанем краски, кисть.
До совершенного мазка
пускай нам далеко,
всё ж поведём с тобой рассказ
свободно и легко:
вот наша роща, где гурьба
детей бежит к реке...
На доме нашем есть труба,
под ней на чердаке
перекликаются ветра
и нас зовут в полёт.
И мы во сне, презревши страх,
осуществляем взлёт
на колокольню, где сердца
нас ждут в колоколах
и, как два крошечных птенца,
звенят в литых телах.
Они в рубахи к нам впорхнут,
как Божьих два креста.
Они ведь знают наш маршрут:
с чистейшего листа.
Когда и слёз полны глаза,
и окна — настежь. Ввысь!..
И души небеса пронзят,
как голуби под свист.

127

* * *

Отбушевала непогода,
и лунный свет качает ночь:
как будто и не быть восходу,
как будто свет сокрылся прочь.
Земля от зла отяжелела...
Мой Ангел плачет в тишине.
Молитву прошепчу несмело!
Бог там, наверно, на Луне,
откуда свет мне льётся в душу?
И капля ангельской слезой
скатилась с золотых верхушек
берёз, мерцавших бирюзой.
Упала мне в ладонь — и жжётся!..
Моя душа, как утлый чёлн,
по жизни — морю превосходства
плывёт, не чая Божьих волн.

128

* * *

Поэтов Господь награждает печалью —
серебряным светом — в корзинке даров...
Она, словно день роковой предпасхальный.
И Небо — тебе вразумленье и кров,
ступай, куда Небо укажет... Наснится
дорог да соборов, да ясных Крестов.
Врываются в душу суровые лица
усталых друзей из заплаканных снов —
и ты их не гонишь из мира родного...
Печаль, что свирель, заиграет в свой час.
И тихо глубины откроются Слова.
И кем-то пред Богом зажжётся свеча!..

129

В РОЖДЕСТВО ИОАННА КРЕСТИТЕЛЯ

Друзей всё меньше,
свет берёз — бездонней...
Но поле, как и прежде, всё в ромашках,
а солнце умещается в ладонях.
Рубашки, души — нынче нараспашку.
Я верю, Небеса опять отверсты,
как в светлое Богоявленье, людям.
И радуга пылает, словно сердце
Крестителя.
...Главе готовят блюдо.
А в мире, как в палатах — неуютно,
от страшной были разбежались сказки.
Лишь Небеса без устали поют нам,
а мир объят неистовою пляской,
опасно раскачавшею планету,
потрясшею основы царской лаской
и нехотя — услужливым ответом...
Как всё сошлось на верном Иоанне!
«Не должно», — изрекла глава на блюде.
И Божий свет плясуньей испоганен.
А судьи кто? Готовит Небо судей.
Что ж, мир ликует, Богом не прощённый?
Встречает люд Крестителя рожденье.
И колокол главою отсечённой
гудит: «Не должно!» с тех времен вседенно.

130

ЦЕРКОВНЫЙ СТОРОЖ

Где поле с тишиной срастается,
стоит бревенчатая церковь.
Земля и Небо там братаются.
Дожди качаются, как серьги
ольхи, глядящей в даль далёкую.
Церковный сторож на крылечке
от красоты губами чмокает.
Он знает, что такое «вечность»!
Его подкинули младенчиком.
Он так при Господе и прожил.
Из похоронных делал венчиков
согбенных ангелов. И всё же
ночами видел за осинами
дорогу, домики резные...
Луна — лампадой негасимою,
в лощинах — озерца парные.
Куда, зачем идти от Господа?
Взыскует Бог — да любит нежно,
хоть пусть его пяти лет от роду
считали человеком снежным.
Придут подростки на экскурсию,
конфет приносят да печеньев.
А он сидит чудным «натурщиком»,
внимает их словам, как пенью
каких-то птиц. Смешных глазастиков
Господь привёл к нему на диво...
И, плача, думает: вот счастье-то
послал мне, Отче, нерадивому!

131

СВЯТИТЕЛЬ МИТРОФАН ВОРОНЕЖСКИЙ

Архитектору Благовещенского
Собора Б. Шевелёву

По ступеням мраморным собора
поднимусь, и станет небо ниже.
Каждый лик иконный мил и дорог.
Припаду к тому, что сердцу ближе.

Стариной повеет от оклада
На стекле останется слезинка
Я пришла к Святителю. Я рада,
что на сердце тают горя льдинки.

Песнопенья строгой Литургии.
И Святитель наш лучистым взглядом
даст понять, что даже и враги мне
не страшны, коль в жизни — с Богом рядом.

И молитва отче Митрофана
обо мне и городе родимом
Господу во все века желанна
Словно у отческой груди мы —

так тепло у образа святого!
Возле раки белые пионы,
как в раю, чисты. И — Божье слово!
Гордо сходят звоны в воды Дона,

словно корабли из Длани Отчей.
И Святитель мудр и прекрасен.
И пока я с ним — не давят ночи,
и пока я с ним — день прост и ясен.

Жизнь втекает в русло Божьей Воли.
И душа его добром согрета.
Знает отче, сколько в мире боли!
Знает, сколько в Божьем Сердце — Света!

132

* * *

В России столько света,
и воздуха, и слёз».
О, Русь моя, планета,
которую Христос
открыл, как двери в Царство,
где утро звонарей
стекает, как лекарство,
в глаза святой заре.
Заря глаза промоет
и Божью красоту,
сокрытую за тьмою,
расстелет на свету,
как скатерть-самобранку,
на золото полей.
Там пляшут спозаранку
восторги звонарей,
и реки — коромыслом —
несут с плеча леса..
И жизнь-то — с Божьим смыслом
И Божьи чудеса!
И Божию тропою
восходишь только ввысь.
Россия со слезою,
за нею не гонись...
Роскошествуют страны.
Россия — у Креста!
В ней всё до боли странно:
и тишь её, и стать!

133

* * *

Схиархимандриту Власию

Близок к Богу. Возможно ли ближе?
На земле ты, что Божий солдат,
средь икон со свечами да книжек...
За оконцем глазки голубят
всё косят на народ неуёмный.
Непонятный народ. Суетной.
Что живёт на земле, словно в съёмной
комнатушке остывшей одной.
И чудес так желает. И мёда
из небесной кадушки Творца.
Знает, что этот батюшка родом
из Небес, и стоит у крыльца
светлой Вечности. Пред зеркалами.
И до самого донца души
взгляд его проникает. И с нами
остаётся дыханье вершин,
до которых по лестнице Божьей
нам сбивать ноги в кровь — но идти.
Помолись, просим мы, чтоб погожий
был годок на притрудном пути.
Помолись, добрый авва, о грешных
в непрестанной заботе о том,
чтобы дом наш был нами утешен,
чтобы Божьим был общий наш дом!
Чтобы Вера, как солнце, сияла
Православная в дольнем миру,
чтобы Верой Россия стояла
под молитвы в священном бору.

134

ВЕРБНОЕ ВОСКРЕСЕНИЕ

1

Веточку вербную к Божьему лику я
так приклонила, как душу свою.
Тёплой молитвою, слёзной молитвою
вымерзший сумрачный дом напою,
где отшумела, отвыла метелица...
Вздох колокольный устало вместил:
Господи, помним всё, Господи, верится —
дашь ещё мира, и света, и сил!
Небо над нами сегодня не хмурится,
и за пушистою вербной стеной
видится щит во всю Русь Ильи Муромца,
видится шлем над Христовой страной.
Вербное — верное всем воскресение!
Нету дороги обратной, где тьма
Бедного, студного, тленного гения
властным перстом призывала грома.
Нету дороги обратной, где выжжены
хладным безверием даже луга,
где и заря развевалась над крышами
так не к добру холодна и строга..
Вербная — вечная Божья дороженька.
Вербами стелется Божий народ.
Ох, недолюблены. Да не так прожито.
И не накормлены мёдом из сот...

135

2

Вербная улица в вербной России
тихо живёт у Небес в сторожах.
Домики вписаны строгим курсивом
в Книгу Судеб, пред которой дрожат
мудрые Ангелы. И Серафимы
не опаляют тебя, моя ветвь.
Звёзд восковых средь огней парафиновых
всепобеждающий падает свет
на вербный бархат комочков пушистых...
Радостно шепчут: «Осанна!» Христу
и наблюдают, как Правда вершится
Божья, что землю влечёт в высоту!..

136

* * *

Поселюсь за рекой-ракушкой.
Будет дятел стучать в окно.
Будет годы считать кукушка.
Ну, а мне будет все равно!

И от Ветхого от Завета
толстобрюхие облака
будут молча пастись средь веток.
Будет, как Иордан, река

и моя со святой водицей.
Будет голубь кружить над ней.
От России не откреститься:
у неё небеса светлей,

у неё купола златые!
Гордо плещется Божий звон,
и восходят века былые
прямо к Господу на поклон.

И какие мне из окошка
видеть в небушке чудеса!
Божий Сын в голубиных дрожках
облетает все небеса!

Вновь из радужного киота
на Россию глядят глаза
Божьей Матушки. Позолотой
вниз по тучкам скользит слеза

Пусть дожди по осинам хлещут,
за окном моим — Благодать!
И стучит, стучит дятел веще.
И кукушке век куковать!

137

ПАСХА

Сияло небо в куполах,
а мир земной утратил вес.
И вечность из высот звала:
Христос воскрес! Христос воскрес!

Ей вторил стройно хор людской,
и отзывался белый лес,
и лепетал прибой морской:
Христос воскрес! Христос воскрес!

И голубиною рекой —
Благая Весть. И — Благовест!
Шептали травы за рекой:
Христос воскрес! Христос воскрес!

И город выскользнул из тьмы
и в звонах высветился весь...
И утонули в небе мы,
шагнув в него: Христос воскрес!

139

Содержание

Диана Кан. «Ведомые родимой речью...»..........5

ПО ТАЙНЫМ ТРОПАМ

Родная речь .......................................13
«Жгу свет. Читаю по ночам...» .................... .14
«По позднему снегу...».............................15
«Я тихо сижу на диване...».........................16
Дождь в Рязани ...................................17
«Предел зимы. Слепого торжества...» .............18
«Запоздало нынче бабье лето...» ...................19
«Серебряный свет. Ты куда? Ты куда?..» ..........20
«Мерно поезд качается...» .........................21
«Тоска и грусть заполонили сердце...».............22

ОТЗВУЧАВШЕЕ ЛЕТО

«Ну, что же ты так хлещешь, летний дождь...»...25
Детство
1. «Сладко и радостно пахнут левкои.»........26
2. «Так тихо, так сонно, так странно.».........27
«Сентябрь палехом расцвёл...» ....................28
«Память моя, уходи восвояси...» ..................29
«А если б любовь и сбылась бы...» .................30
«Помнишь, Ира...».................................31
Весна ..............................................32
«Уже потеплело всерьёз и надолго...»..............33
«Уже опустились на кашки...».....................34
«Холодный июль високосного года...» .............35
«Когда-нибудь и я остановлюсь...».................36

140

Ожидание.........................................37
«Руки снова пахнут летом...» ......................38
«Клёнов ноябрьских грубеет кора...»..............39
«На фотографии — отец...» ........................40
«С одуванчиком-парашютом...» ...................41
Сосед..............................................42
Июльский дождь..................................43
«Упадёт горошинкой слеза моя...».................44

У ЖИЗНИ В ГОСТЯХ

«Мне в окно только небо и видно...» ..............47
«Пусть лето растянется небом...»..................48
«Ели разговаривали с небом...» ....................49
«Приголубь меня теплым крылом»...............50
«Не любите красивых...»...........................51
Любовь
1. «А потом будет память слоняться.»........52
2. «Отцветает черёмуха в парке ..............53
«Перепады осенней погоды...» ....................54
Обида .............................................55
«В печали холодно...» ..............................56
«Холодно. Стынет скамья у ворот...»...............57
«Лампа под абажуром..»..........................58
Стихи о монастырском луке......................59
«Когда утвержденье зимы...» ......................60
«А зима уходить не хотела..»......................61
Рекрутское ........................................62
«Дождик в реку влил редкую просинь...»..........63
«Разбежался ручей по пригорку...» ................64
«А за метелью, где-то за метелью...»...............65

141

«У вьюг всегда мой адрес почему-то...»............66
«Какая долгая дорога...» ...........................67
«Вечер в душе. И над памятью...»..................68
Прозрение........................................69
Рождество.........................................70
«А мы действительно устали...»....................71
Забор..............................................72
«Годы мои, словно странники...» ..................73
«Мне снится Родина моя...».......................74
Окраина...........................................75
Рябина ............................................76

КАЛИНОВ МОСТ

Китеж-град........................................79
«За дождиком тёплым я по небу шла..»...........80
Гамаюн............................................81
«А когда улыбнётся мне утро...»...................82
«На пороге весны обнимаю...» ....................83
«Искупали меня купола...» ........................84
Заоконный свет ...................................85
«Уж точно весна не умеет сердиться...» ...........86
«Запоздалый согреет рассвет...» ...................87
«Как прекрасен венок из полыни...»...............88
«Времена не изменились.,.»........................89
«Из каких-то глубин повелось...»..................90
Богучар............................................92

142

ВТЕКАЯ В НЕБО

«Я всё чаще гляжу на закат...».....................95
Дон................................................96
Маме ..............................................98
Детская ..........................................100
«Улетают в Божий пределы...» ...................101
«Стынет сердце на ветру...» ......................102
«В далёком детстве так меня любили...» .........103
«Дон.! Перезвон...»................................104
«Здесь падает солнце лениво...» ..................106
«Послушайте, как дышат небеса...» ..............108
Дом ..............................................109
«Худо ли бедно ли...» .............................110
«Не спал до утра листопад»......................111
«Закружила меня непогода...»....................112
«Посиди на крыльце да поохай...» ...............114

НЕБЕСНЫЙ ПРИЧАЛ

«Течёт молитва о России...» ......................117
Россия............................................118
«Печаль пройдёт. И радость, словно солнце...» .. .119
«Божий сон...»....................................120
Дорожная........................................121
«От далёкого края звезды...»......................122
Рождество в России..............................123
«Полночь. Тихо дремлет белый свет...»...........124
Богоявленье......................................125
Венчание.........................................126
«Отбушевала непогода...».........................127

143

«Поэтов Господь награждает печалью...» ........128
В Рождество Иоанна Крестителя................129
Церковный сторож..............................130
Святитель Митрофан Воронежский.............131
«В России столько света...» .......................132
«Близок к Богу. Возможно ли ближе...» ..........133
Вербное Воскресенье
1. «Веточку вербную к Божьему лику я...»....134
2. «Вербная улица в вербной России.» .......135
«Поселюсь за рекой-ракушкой....................136
Пасха .........................................137

Ольга Ивановна Лукьянова Свет той вечный Стихи.
Верстка — А. Ф. Искусов
Корректор — Р. В. Лютая
В оформлении книги использованы сюжеты картин Владимира Маркова
УДК 821.161.1-1 ISBN 978-5-4420-0266-9 ББК 84(2РОС=РУС) 6-5